сколько она ни шумела, всегда мы успевали закончить работу в самый последний момент, уже когда на асфальтовой дорожке раздавалось цоканье копыт. Годовичок входил короткой рысцой, как правило, тяжело дыша, и мы наперебой бросались принимать его у наездника, потому что тот ограничивался тем, что приказывал подготовить следующего и уходил отдыхать. Но Сергей, если случалось принять лошадь мне — а здесь не соблюдалось строгой очередности, принимал тот, кто успевал первым, — не уходил в помещение, а оставался ждать, когда я закончу сперва распрягать первого годовика, потом выводить и готовить второго. Иногда он помогал мне — пока я вела одного в денник, выводил следующего, экономя мои время и силы. Он редко разговаривал со мной — просто спокойно и молча делал свое дело, не тратя понапрасну слова и эмоции.

Когда работа наездников заканчивалась и они уходили, для конюхов оставались сущие пустяки — засыпать в денники новую подстилку, приготовить сено и вывести лошадок погулять. Вооружившись недоуздками, мы входили в денники, ловили годовиков — далеко не все спокойно относились к процессу надевания недоуздка, не успев привыкнуть, ведь всем им было по году с небольшим. Многие поворачивались спиной, а когда я обходила их, чтобы приблизиться к голове, снова отворачивались. Порой такое кружение напоминало танец, и приходилось в нарушение всех правил применять силу.

В нашем отделении, как я уже сказала, было пятнадцать жеребцов и десять кобылок. Все кобылки стояли в одном ряду, а вот несколько жеребчиков находились в соседнем отделении вместе с другими нашими пятью лошадьми. Конечно, все они были разными, но мне понадобилось целых десять дней, чтобы научиться их различать.

Первой в ряду стояла Луара — единственная серая кобылка среди всего молодняка. Она же была одной из самых спокойных и никогда не мешала мне надеть недоуздок и вести ее куда угодно. Рядом с нею денник занимала ее сестра Лаура — темно-гнедая кобылка, которую я с кем только ни путала. Обе они были дочерьми Реала, одного из лучших производителей русской рысистой породы.

Вообще, гнедых среди годовиков было столько, что приходилось различать их по отметинам на морде и копытам, а также полагаться на знания других конюхов. Различить, кого я веду в конюшню, Тайну (дочку Талки, кстати сказать!) или ту же Лауру, можно было лишь по тому, стоит ли одна из них в деннике. Тогда ту, вторую, нужно было просто поставить в свободный. Первое время Татьяна, которая всех своих кобылок различала, казалось, по глазам, кричала мне вслед:

— Это Верба!

Или:

— Бирка!

Честно сказать, те кобылки и жеребчики, которых я различала с трудом, так и слились в моей памяти воедино, и сейчас трудно вспомнить всех. Кроме Луары и ее сестры Лауры (потом-то я заметила, что это была единственная гнедая кобылка, которая не имела ни единой отметины белого цвета) я запомнила лишь двух — вороную Янину и светло-гнедую Этну.

Про них можно было сказать два слова: Гигант и Карлик. Вороная Янина возвышалась над спинами своих товарок чуть ли не на вершок и была одной из самых массивных кобылок табуна. Она отличалась непробиваемым спокойствием. Сдвинуть ее с места, если надо убрать в деннике, было делом чрезвычайно нелегким. Она передвигала только одну ногу — ту, по которой я шлепала, причем не всегда в нужную мне сторону. Она словно хотела всем своим видом показать, что волноваться незачем и не о чем. «Все нормально, все спокойно», — говорил ее вид.

Маленькая худенькая Этна была полной противоположностью. Она была самой низкой кобылкой и ощутимо страдала от этого. Казалось, у нее развивается почти человеческий комплекс неполноценности. Как ни подойдешь к ее деннику, все время стоит, опустив голову и о чем-то глубоко задумавшись. Кажется, еще чуть-чуть — и она зарыдает о несовершенстве этого мира. Несомненно, если бы Джонатан Свифт, описывая своих разумных лошадей гуингмов, захотел, чтобы и у них тоже были свои мученики, он бы описал внешность и характер именно Этны. Она производила впечатление маленькой девочки, когда-то несправедливо обиженной и с тех пор так и не утешившейся. Если к ней заходили в денник, малышка шарахалась в сторону с ужасом, будто думала, что ее пришли убивать. Но когда ее таки ловили, обреченно брела за человеком с той покорностью, которая и навела меня на мысль о христианских мучениках.

Жеребчики запомнились мне и того меньше. Но была одна уникальная парочка, достойная того, чтобы о ней помнили годы спустя после того, как они покинули тренинговое отделение.

Прежде чем поведать об этих двух образчиках лошадиного молодого поколения, хочется упомянуть в двух словах о третьем — огненно-рыжем Троне. Упомянуть скорее для сравнения.

Трон и Грек были сыновьями Реприза — к слову сказать, добрая половина всего молодняка приходилась друг другу братьями и сестрами по этому жеребцу, исключение составляли дети Нута и некоторых других жеребцов, но те последние были представлены единичными экземплярами. В отличие от своих братьев, славящихся буйным нравом и многочисленными подвигами, Трон славился уравновешенным нравом. Он принимал свою долю как само собой разумеющееся. Высокий, худощавый, он издалека выделялся в толпе ровесников. Приходилось иногда вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до его головы недоуздком, потому что Трон считал ниже своего достоинства пригибать голову. «Пусть подойдут и нагнут — тогда я пойду за людьми куда угодно. Но первым ни за что не поклонюсь!» — словно говорил он. Удивительно, что через некоторое время я встретила и его имя в списках призеров какого-то чемпионата. В то время мне казалось, что для того, чтобы добиться каких бы то ни было результатов, нужно обладать более сильным характером.

Братьями Трона были знаменитые Гурман и Грек. Грек, крупный, красивый темно-серый годовик с задатками лидера, был в нашем с Татьяной отделении и отличался независимым нравом. Когда его выпускали вместе с другими в загон, он держался особняком не столько потому, что считал себя уникальным, единственным и неповторимым, сколько потому, что прекрасно знал: рано или поздно, а прогулка кончится. Придут конюхи с недоуздками и по одному отправят обратно в тесные денники. Грек боролся за свою свободу с упорством мустанга. Когда недоуздок падал с его головы, он тут же отбегал подальше и старался не подходить к воротам загона. Другие жеребята, проголодавшись, сами собирались там, столпившись тесной кучкой, и только Грек независимо держался в стороне. Он позволял переловить всех остальных, а когда понимал, что очередь дошла до него, пускался во все тяжкие. Прижав уши, он широкой машистой рысью или галопом без