– Ага, похоже. Старик упрашивал, дескать, все образуется, а седой ни в какую. Не прощу, говорит, и все!

Осторожно, Вернушка, перед порогом выщербина, не споткнулась бы. Порожек, сенцы, дверь. Шла в конюшню на ощупь, перед глазами разлился щипучий туман, ноги словно отнялись. Хорошо, не забыла с Березняком расплатиться. Точно живой мертвяк поднялась и молча пошла к выходу. А так и есть, живой мертвяк, ноги оттого не идут, что пеплом полны. Сердце обуглилось и осыпалось черной горелой крошкой.

– Губчик, милый… – какое-то время стояла в конюшне, уткнувшись лбом в теплую пряную шею гнедого. Так вот что стало с Безродом в тот злополучный день, когда он потерял интерес к жизни и перестал беречься в бою с дружинными Брюста! – Губчик, уходим.

Вывела жеребца за ворота, одним махом внесла себя в седло и припустила во всю лошадиную мочь. Пыль уже оседала наземь, когда из корчмы выбежал взволнованный Винопей и крикнул во все свое прожорливое горло:

– Вспомнил! Верна, вспомнил! Седого звали Безотечество! Он еще пояс потерял. Говорил, что украли. А старика звали Щелчок! Не Тычок – Щелчок! А девку с ними – Дойна!

На который по счету день перед путниками открылся замечательный вид, ни Безрод, ни Тычок, ни Гарька сказать не смогли бы. Да и не считали все трое дни после поляны. Чего их считать? Каждый новый похож на предыдущий, такой же тоскливый и безрадостный.

– Ты гляди, Безродушка, красотища какая! – Тычок даже шапку потащил с головы.

– Была бы моя воля, тут осталась, – шепнула потрясенная Гарька.

Сивый молча обозревал долину с вершины холма и молчал. Невысокие горы, поросшие густым лесом, раздались в стороны, и глазам открылась живописная низина, укрытая от ветров и посторонних глаз со всех сторон. Не всякий зевака рискнет сойти с торной дороги и который день кряду сбивать ноги о непролазный бурелом. А кому надо, и так знает.

– Вот и будет твоя воля. – Сивый равнодушно кивнул Гарьке и первым тронул Теньку.

– Как же так? – Тычок догнал Безрода и пытливо заглянул в лицо: – Ведь не найдет нас Вернушка. Хоть бы знак подал какой!

Гарька приложила палец к губам, дескать, молчи, и, ухватив повод Востроуха, заставила ступать медленнее.

Спуск в долину вышел ни крут, ни полог. Утоптанная тропа вилась на равнину среди сосен и дубов, а от горного разнотравья даже лошади повеселели.

– А ведь лето! – мечтательно протянул старик и, потянувшись в седле, бросил руки за голову.

– Глядите на него, – усмехнулась Гарька. – Только заметил!

– Молчи, язва, – беззлобно улыбнулся болтун. – Ты слышишь. Безродушка, как верещат кузнечики? Помню, мальцом еще день-деньской валялся в поле и слушал кузнецов. Упадешь в траву, тебя не видно, в небе солнце жарит, и дух по полю плывет, васильковый, мать-и-мачехин, кашковый…

– А за лень тебя батя, случаем, не порол?

– Перепадало иногда. – Тычок еще шире расплылся в улыбке. – Если находил. А ведь бывало, я только к вечеру домой заявлялся. Ну понятно, когда не страдное время. В страду я с отцом…

Трава щекотала лошадям брюхо, ветер гонял по полю всамделишные волны, ровно по морю, полевая мошкара тучами снималась из-под копыт, а от нагретой земли поднимался такой пар, словно дымилась миска с душистым варевом, Тычок даже в седле покачнулся, будто вина перепил.

– Я как только это место увидел, так и шепнул Безродушке, дескать, давай здесь встанем!

– Что-то не помню такого. – Гарьку перекосило.

– А ты… а ты… по своим бабским делам отлучалась! – Тычок погрозил пальцем. – И брось мне эти штуки! Ох и язву мы купили…

Слушая перепалку спутников, Безрод уже не усмехался, как раньше. Ехал молча и сосредоточенно. По мере того как спускались, холмы, наоборот, росли и отодвигались во все стороны к дальнокраю. Леса, «стекая» с нагорья, языками вдавались далеко в долину, а подчас и рассекали междухолмие, если несколько противолежащих языков сливались друг с другом. Ручей, шагов десяти в ширину, весело бежал по низине куда-то в дали дальние, в деревьях зашлась кукушка, и от окружающей благодати Тычка потянуло петь. По обыкновению, старик разразился похабной нескладехой, на этот раз про то, как портовый грузчик воспылал любовью к дочери златокузнеца и за неимением маленького гостинца притащил на свидание мешок с купеческим добром, что умыкнул из трюма ладьи.

– И что дальше?

– Дальше? – Тычок сделал вид, будто не понимает Гарьку.

– Ага, дальше. Что было дальше? Сладилось у них или нет?

– Не-э-эт, Безродушка, мы с тобой не только язву купили, а еще тупицу! Что грузчик притащил на свидание?

– Ну мешок!

– Что дороже, крохотный гостинчик или мешок добра?

– Смотря какой гостинчик и смотря какое добро! Вот если колечко или обручье…

– Ты у меня не умничай! Ясно какое добро – пшеница или рожь. Вот и подумай своей глупой головенкой, если баба от леденца на палочке тает, что уж говорить про мешок добра?

– Значит, говоришь, баба за леденец готова сделать все что угодно? – Гарька насупилась и уперла руки в боки.

– Точно! – Старик, всецело поглощенный красотами долины, потерял бдительность. – А за мешок добра и подавно! Сладилось у них раз, еще раз и еще много-много раз…

Р-р-р-раз! Плеть размашисто избила воздух и протянула егозливого старика аккурат между поясом и седлом. Что кукушкин счет, когда визжит оскорбленный до глубины души Тычок?

– А-а-а-а! Да что же такое делается, божечки? Ишь распоясалась! А ну цыть у меня!.. Вот я тебе! Продадим на первом же торгу!.. Говорил ведь, не нужно ее брать! Придумала, понимаешь!.. А ну дай сюда плетку!

И, как пить дать, отобрал бы кнут, если бы предусмотрительно не отъехал от Гарьки шагов на двадцать.

Около полудня вошли в деревню, что стала прямо на дороге, мимо не проедешь. Безрод спешился, коротко бросив попутчикам: «Все, приехали», поклонился в пояс первому встречному и попросил свести к старейшине. Ходил в местных старейшинах кряжистый пахарь, чего только в жизни не повидавший, и вновь прибывших он оглядывал подолгу, щуря глаза.

– Зла от меня не прибудет, нравом я не буен, со мной старик и девка.

– У нас хочешь остаться? В деревне встанешь?

– Нет, малость наособицу. Во-он там, – показал в окно на солнечную проплешину посреди леса, еле видную.

– Далековато. Отчего же так?

– Шума не люблю.

Старейшина развел руками. Каждый сам себе хозяин. В избу набилось без малого все взрослое население, любопытно же – не каждый день люди просятся в соседи. А спрашивай не спрашивай, захочет на проплешине встать – встанет. Кто запретит обосноваться на ничейной земле? Хорошо еще, таиться не стал, сам представился.

– Что умеешь?..