выходит еще сырая бумага с напечатанными на ней собственными мыслями, бегать несколько раз к брошюровщику и, наконец, получить первый экземпляр, который раскрываешь дрожащими от волнения руками… Скажите, существует ли на свете другое, более высокое наслаждение?

Вы, конечно, понимаете, что первый экземпляр «Пасторальной комедии» принадлежал по праву Черным глазам, и я в тот же вечер отнес его им. Жак пошел со мной. Ему хотелось насладиться моим торжеством.

Гордые и сияющие, мы вошли в желтую гостиную. Там все были в сборе.

– Господин Пьерот, – обратился я к севенцу, – позвольте преподнести Камилле мое первое произведение. – С этими словами я вручил книжку милой маленькой ручке, задрожавшей от удовольствия. Если бы вы видели, с какой благодарностью взглянули на меня Черные глаза и как они засияли, прочитав на обложке мое имя! Пьерот отнесся к этому довольно холодно. Я слышал, как он спросил Жака, сколько такой томик приносит мне.

– Тысячу сто франков, – с уверенностью ответил Жак.

Они долго разговаривали о чем-то вполголоса, но я не слушал их. Я испытывал невыразимую радость, глядя, как Черные глаза опускали свои длинные шелковистые ресницы на страницы моей книги, а потом поднимали их, устремляя на меня восхищенный взгляд… Моя книга!.. Черные глаза!.. Всем этим счастьем я был обязан Маме Жаку…

В этот вечер, прежде чем возвратиться домой, мы пошли побродить по галерее Одеона, чтобы посмотреть, какой эффект производит «Пасторальная комедия» в витринах книжных магазинов.

– Подожди меня здесь, – сказал Жак. – Я зайду узнать, сколько продано экземпляров.

Я ждал его, расхаживая взад и вперед перед магазином, и украдкой посматривал на зеленую с черными полосками обложку книги, красовавшейся в витрине магазина. Через несколько минут Жак вернулся, бледный от волнения.

– Дорогой мой, – сказал он. – Одна уже продана! Это хорошее предзнаменование…

Я молча пожал ему руку. Я был слишком взволнован, чтобы что-нибудь ответить ему, но в глубине души я говорил себе: «Есть в Париже человек, который вынул сегодня из своего кошелька три франка, чтобы купить это произведение твоего ума; кто-то теперь его уже читает, судит тебя… Кто же этот “кто-то”? Как хотелось мне с ним познакомиться»… Увы! На свое несчастье, мне предстояло узнать его очень скоро…

На другой день после выхода в свет моей книжки, когда я завтракал за табльдотом рядом со свирепым мыслителем, в залу вбежал Жак. Он был очень взволнован.

– Большая новость! – объявил он, увлекая меня на улицу. – Сегодня в семь часов вечера я уезжаю с маркизом… В Ниццу, к его сестре, которая находится при смерти… Возможно, что мы пробудем там долго… Не беспокойся… На твоей жизни это не отразится… Маркиз удваивает мне жалованье, и я буду высылать тебе по сто франков в месяц… Но что с тобой? Ты побледнел. Послушай, Даниэль, не будь же ребенком! Вернись сейчас в зал, кончай свой завтрак и выпей полбутылки бордо, чтобы придать себе бодрости. А я тем временем побегу проститься с Пьеротами и потом зайду к типографу, напомнить ему, чтобы он разослал экземпляры твоей книги по редакциям газет и журналов… Каждая минута на счету… Увидимся дома в пять часов…

Я глядел ему вслед, пока он быстрыми шагами спускался вниз по улице Сен-Бенуа, затем вернулся в ресторан. Но я не мог ни есть, ни пить, и полбутылки бордо осушил за меня философ. Мысль, что через несколько часов Мама Жак будет от меня далеко, сжимала мне сердце. Как ни старался я думать о моей книге, о Черных глазах – ничто не в силах было отвлечь меня от мысли, что Жак скоро уедет и что я останусь в Париже один, совсем один, совершенно самостоятельным, ответственным за каждый свой поступок.

Он вернулся домой в назначенный час. Сильно взволнованный, он тем не менее притворялся очень веселым и до последней минуты не переставал проявлять все великодушие своей души и всю свою горячую любовь ко мне. Он думал только обо мне и о том, как бы лучше устроить мою жизнь. Делая вид, что укладывает свои вещи, он осматривал мое белье, мое платье.

– Твои рубашки вот в этом углу, видишь, Даниэль, а рядом, за галстуками – носовые платки…

– Ты не свой чемодан укладываешь, Жак, ты приводишь в порядок мой шкаф.

Когда было покончено и с моим шкафом, и с его чемоданом, мы послали за фиакром и отправились на вокзал. Дорогой Жак давал мне всякого рода наставления.

– Пиши мне часто… Присылай все отзывы, которые будут выходить о твоей книге, особенно отзывы Гюстава Планша[39]. Я заведу толстую тетрадь в переплете и буду их туда вклеивать. Это будет «золотой книгой» семьи Эйсет… Кстати, ты ведь знаешь – прачка приходит по вторникам… Главное же – не давай успеху вскружить себе голову… Нет сомнения, что успех будет большой, а успех в Париже – опасная вещь. К счастью, Камилла будет охранять тебя от всяких соблазнов… Главная же просьба, дорогой мой Даниэль, это чтобы ты ходил почаще туда и не заставлял плакать Черные глаза.

В эту минуту мы проезжали мимо Ботанического сада. Жак рассмеялся.

– Помнишь, – сказал он мне, – как мы проходили здесь пешком, ночью, месяцев пять тому назад… Какая разница между тогдашним Даниэлем и теперешним!.. Да, ты далеко ушел вперед за эти пять месяцев!..

Добрый Жак искренне верил, что за это время я далеко ушел вперед, и я тоже, жалкий глупец, был убежден в этом!

Мы приехали на вокзал. Маркиз был уже там. Я издали увидел этого курьезного маленького человечка с головой белого ежа, расхаживавшего подпрыгивающей походкой по залу.

– Скорее! Скорее! Прощай! – сказал Жак. Охватив мою голову своими большими руками, он несколько раз крепко поцеловал меня и побежал к своему мучителю.

Когда он скрылся из виду, меня охватило странное ощущение. Я почувствовал, что вдруг сделался меньше, слабее, боязливее, точно брат, уезжая, увез с собой мозг моих костей, всю мою силу, смелость и половину моего роста. Окружавшая меня толпа пугала меня. Я опять превратился в Малыша…

Надвигалась ночь. Медленно, самой длинной дорогой, самыми безлюдными набережными возвращался Малыш на свою колокольню. Мысль очутиться в этой опустевшей комнате удручала его. Он предпочел бы остаться на улице всю ночь до самого утра, но нужно было идти домой.

Когда он проходил мимо швейцарской, его окликнули:

– Господин Эйсет, вам письмо….

Это был маленький, изящный, раздушенный конверт с адресом, написанным женским почерком, более мелким, чем почерк Черных глаз… От кого это могло быть?.. Поспешно сломав печать, Малыш прочел при свете