ее языком, – однако все это еще только оригинальные сведения. Сделай их орудием, Птичка. Обостри их.

– Польза в быстроте и ожесточении, – эти слова вспыхнули в голове. – Спустите с привязи смерть, она не угомонится, пока не сгорит питающая ее добыча. Нанесите удар прежде, чем ваши враги увидят вас вооруженной. Не отдыхайте, не медлите, не ждите советов.

Елизавета рассмеялась, и создалось впечатление, что в стеклянном гнезде появился другой человек – более молодой и беспечный.

– Значит, советы мне не нужны. О, как бы им это понравилось! Как много людей, по-твоему, обсуждают мои решения? Более того, меняют их. Как думаешь, сколько придворных прозябают в словопрениях, дабы принять мои решения? – Она сама вдруг задумалась над этим вопросом, словно его задала ей Шэй. – Может быть, сотня? Полсотни, по меньшей мере. Полсотни решают, каково будет меню на ужин или какие драгоценности стоит выбрать на бал. Сотня обсуждает любые более важные дела. Вот и попробуй «не ждать советов».

Шэй бросило в дрожь. Сидя перед ней в мехах и драгоценностях, Елизавета являлась воплощением смерти. Шэй копнула глубже, вызвав в памяти мать. Ее могущество. И вдруг всплыли материнские слова, небрежно брошенные десять лет назад.

– Я всего лишь флюгер. Вы сами должны понять, на что я вам показываю.

Тогда наступила самая длинная молчаливая пауза. Наконец взгляд Елизаветы смягчился, и вскоре она снова взяла Шэй за руку.

– Я поняла. Все ясно. Не стоило ожидать, что ты вручишь мне топор и покажешь преступные шеи. – Она рассмеялась искренним, как на застольях в таверне, смехом. – Спасибо тебе, флюгер.

Наступило напряженное молчание. Множество лиц, припавших к стеклам, дробились в птичьих гравюрах. Может быть, они закончили? Удалось ли ей удовлетворить королеву?

– Ди говорил, что тебе известна древняя магия, – в вопросах Елизаветы всегда имелись лазейки.

– Он слишком добр, – Шэй пыталась подобрать верные слова, – я могу предсказывать будущее по танцам птичьих стай. Или, по крайней мере, пытаюсь…

– А твои песнопения? – отмахнувшись от ее слов, спросила Елизавета, – Ди полагает, что в них таится магический язык.

– Я не знаю, ваше величество. Когда я пою, то пребываю вне себя. Даже не представляю, о чем говорю.

Елизавета понимающе кивнула, но в ее глазах сверкнуло явное желание.

– Спой для меня, Птичка.

– Я… я не уверена, что смогу. Песни рождаются помимо моей воли, я не имею над ними власти.

– Зато власть есть у меня, верно? Вспомни, что ты так же предана мне, как любой христианин. Спой для меня.

Ничто в ее скудном репертуаре не подходило для слуха королевы. Смысл песен Бесподобного варьировался от мирского до мятежного, а в Бердленде она выучила только детские песенки. Она выучила еще арию из пьесы Клеопатры, хотя королева, должно быть, слышала ее раз двадцать. И вот, закрыв глаза, Шэй начала петь:

– «Любой венец чреват венцом терновым, тьма королеву может поджидать…»

Стекло имело любопытный эффект, усиливая и растягивая каждую ноту. Фразы растекались и сплетались, возвращаясь эхом до начала нового мелодического отрывка.

– «Любому сердцу суждено разбиться, лишь крыльям суждено летать…»

Почему вдруг у нее родились другие слова… Новая песня поднималась в ней мощной волной. Она взмывала к ее груди, к ее горлу, к ее закрытым, зажмуренным глазам и, прорвавшись наружу, затопила все вокруг, погрузив ее в безбрежные воды океана, и… и…

…придя в себя, она осознала, что лежит, свернувшись клубочком, обнимая руками голые колени. Почесав голову, она почувствовала остроту собственных ногтей. Окружение выглядело на редкость странно: лесной пень, на стеклах сумрачные очертания птиц. Она подняла голову, чтобы сориентироваться. Никаких звезд. Только один оставшийся в живых светлячок беспомощно бился за потолочными стеклами. Остальные угасли, стали темными точками на фоне неба. У нее болели ноги и плечи, словно она обгорела на солнце, а во рту ощущался привкус крови.

– Ау, есть тут кто-нибудь? – спросила она. В ответ – тишина.

Она выбралась из гнезда, прошла мимо серых зеркал и потускневших стекол. Полы покрылись пеплом и лужицами рвоты; дважды ей приходилось переступать через лежащие ничком фигуры. В темноте ориентироваться в лабиринте стало легче, хотя она продолжала порой сталкиваться с собственными дикими отражениями, вдруг возникавшими в светящемся воздухе. На одном из углов она оказалась лицом к лицу со своим увеличенным двойником, бледным, оборванным, с широко раскрытыми глазами. Протянув руку, она коснулась своего отраженного лица, и дрожь пробежала по ней, когда ее ногти коснулись холодного стекла. Повсюду сокрушительные останки бала. Она спускалась к выходу по осколкам битого стекла, по обглоданным косточкам куропаток. И уже начала приседать в реверансе перед раскинувшейся в углу дамой, когда осознала, что перед ней сброшенное платье, оно кособоко стояло на своих юбках с корсетом.

– Простите, миледи, – пробормотала она, усмехнувшись, и слегка поклонилась.

Уборщики мыли полы в бальном зале, тихо напевая бодрую песенку. Она отклонилась от прямого пути. Даже на кухне царила тишина. Мертвецки пьяная кухарка похрапывала, лежа прямо на большом кухонном столе, спали в углу и крутившие вертел собаки. Шэй взяла с оставшегося подноса сахарный кораблик и, выходя из особняка, отломала мачту и принялась сосать ее. Бодрствовали только стражники, и их сонные взгляды следовали за ней всю дорогу по переулку Святой Анны.

Может, пробило уже четыре колокола? Во всяком случае, в такой мрак она попала впервые. Серая размытая луна еле просматривалась за облаками, такого света было явно маловато, чтобы рискнуть пробежаться по крышам. Вместо этого она предпочла осторожно пробираться по пустынным улицам, время от времени руководствуясь светом из верхних окон, где у некоторых ночных сов еще горели одинокие свечи. Стояла такая тишь, что она порой слышала храп из захудалых домишек. Шэй попыталась призвать Девану. Но отклика не дождалась.

Дальше к западу улицы стали более оживленными. Небо над королевским Уайтхоллом пылало огненным заревом, наверное, там ночи напролет, под фонарным светом, неустанно бодрствовало и трудилось множество слуг. Неистовый топот копыт – шум мчавшихся по главным улицам всадников – вынудил ее свернуть в переулки. В Лондоне явно что-то случилось. В любую другую ночь она сочла бы, что ей повезло, и выяснила бы, что происходит. Она мельком видела посланников и солдат и могла бы принести такие сплетни из внешнего мира, которые приводили в восторг мальчиков в дортуаре. Но из-за дрожи в усталых ноющих конечностях она не могла сейчас довериться крышам и к тому же жаждала как можно скорее оказаться среди друзей. Она следовала дальше по переулкам, где огни с Чипсайда и Найтрайдер-стрит отбрасывали ее тени на стены домов.

Кто-то