В противоположность ей, культура модернизма постоянно утверждает свой временный характер и часто – ценой неврозов и постоянного психологического дискомфорта тех, кто в этой культуре существует. Таким образом, любая не-модернистская вещь приобретает в ней характер вещи мифологической, выходца из первоначального сакрального времени. Наше знание истории здесь ни при чем: мы наделяем этим статусом как греческую статую, так и брошку работы Лалика или Фаберже.

Дикарь, – пишет Мирча Элиаде в работе «Миф о благородном дикаре», – взял на себя труд не забыть того, что произошло in illo tempore. Периодически он восстанавливал в памяти те существенные события, которые поставили его в положение «павшего» человека. И сразу же необходимо отметить, что то значение, которое дикарь придавал точному воспоминанию этих мифических событий, не подразумевало никакой высокой оценки памяти как таковой: примитивного человека интересовали лишь начала, то, что произошло ab origine; для него мало значило, что случилось с ним или с другими, подобными ему в более или менее отдаленное время. […] …для примитивного человека существуют две категории событий, имеющих место в двух типах времени, которые качественно несовместимы: первая включает в себя события, которые мы называем мифическими, происходившими ab origine и составляющими космогонию, антропогонию, мифы зачинания (обычаев, цивилизаций и культур), и все это он должен запомнить. Вторая же включает в себя события, не имеющие типичного характера, факты, которые просто произошли и для него не представляют интереса: он забывает их; он «сжигает» память о них333.

Похоже, что изложенная Элиаде мифологема Золотого века представляет собой один из самых устойчивых архетипов культуры. Другое дело, что относиться к ней можно по-разному. Можно, например, бороться с ней.

Так, бельгийский архитектор и дизайнер Анри Ван де Вельде (1863–1957), один из пионеров стиля ар-нуво, критиковал в 1901 году своих современников, говоря в частности, что обитатели типичного интерьера второй половины XIX века

сидели на предметах, уснащенных всякой всячиной – деревьями, зверями, плодами, обнаженными мужскими и женскими фигурами, – и напоминавшими скорее нарисованное ребенком изображение рая, чем кресло334.

А это, по его мнению, и несовременно, и попросту не нужно.

Тем не менее лексика Ван де Вельде очень интересна и наводит на всевозможные размышления. В частности, на размышления о рае. Что мы можем о нем сказать? Во-первых, рай – это утраченное совершенное счастье, по которому мы все тоскуем и пытаемся создать его средствами искусства. Во-вторых, мы-то знаем, что воссоздать рай на земле невозможно, а ребенок – еще нет. В-третьих, рай обещан праведным и будет воссоздан в конце времен.

Но если Ван де Вельде настаивал, что мебель с резными листьями и фигурами больше не нужна, то лишь потому, что и сам райский сад оказался не нужен в наступившем веке – ни как память о первых днях творения, ни как предвкушение преображенного мира будущего.

Без Бога (смерть которого констатировал Ницше) невозможно выстроить иерархию, но высокой культуре никакие иерархии сейчас и не требуются. Однако вот что любопытно: иерархия ценностей все еще сохраняется в массовой культуре, как знание о том, что Леонардо да Винчи – величайший гений всех времен и народов, или как репродукции картин Климта и Ван Гога на футболках и кружках.

Может быть, в современном мире руины, как и другие старинные предметы, играют сходную с этими репродукциями роль, будучи некими островками вечности среди временного? Так, Жан Бодрийяр в «Системе вещей» (1968) буквально повторяет Ван де Вельде, меняя при этом минус на плюс. Он утверждает, что старинная вещь, помещенная в современный интерьер, наполненный предметами, сведенными к функции, выступает как отсылка к мифу о творении, то есть (в рамках культур, сформированных авраамическими религиями) – о райском саде и грехопадении335. И это, по мнению французского философа, однозначно хорошо.

Согласно Ван де Вельде, изобразительные мотивы в мебели и архитектуре дезориентируют, так как отсылают не просто к мертвым, но к недавно умершим смыслам, которые не нужно воскрешать, потому что в доме повешенного не говорят о веревке. Но что имеет в виду Бодрийяр, говоря, что «старинная вещь – это миф о первоначале»336? Неужели к моменту написания «Системы вещей» все те же смыслы уже успели воскреснуть? Или для французского философа любой антикварный («мифологический») предмет представляет собой источник ностальгических переживаний, напоминающий о времени, когда Бог был еще жив?

Так это или не так, предлагаю на первое время принять без доказательств утверждение о том, что старинная вещь – это мифологическая вещь, свидетель первых дней творения. Но таким качеством (или, говоря в терминах Вальтера Беньямина, аурой) в контексте европейской культуры может обладать лишь предмет, созданный до 1914 года, когда состоялось то ли основополагающее событие новой культуры, то ли грехопадение старой.

Любопытно, что сто лет назад на роль водораздела эпох назначали время между 1800 и 1830 годом – и в этом Александр Бенуа и Осип Мандельштам были едины с немецким архитектором Паулем Мебесом, автором книги «Около 1800»337.

Мебес, – пишет современный исследователь, – считал XVIII столетие последним моментом, когда архитектура и ремесла существовали внутри цельной культуры и живой традиции, которая могла бы питать их развитие как неотъемлемых частей этой культуры338.

Здесь можно вспомнить, что и Шпенглер в «Закате Европы» в качестве момента перехода культуры в цивилизацию называет как раз рубеж XVIII–XIX веков339.

Похоже, что мы наблюдаем не просто проявление интереса к эпохе прадедов, но повторяющийся культурный паттерн: нам свойственно искать и находить ключевое событие, после которого «все уже не так», за сто лет до самих себя.

Сто лет – магическая цифра. Сто лет назад – это одновременно и недавно (с той точки зрения, которая обыкновенно называется исторической), и давно. Вещей столетней давности вокруг нас много, но мы при этом не знаем никого, кто жил бы сто лет назад, разве что будучи младенцем.

Ницше констатировал смерть Бога около 1880 года. До этого момента можно было говорить о живых и сохраняющихся смыслах, из утраты которых возникает модернизм, настаивающий на одиночестве человека в несоразмерном с ним и чуждом ему мире. После этой точки невозврата холод и пустота бесконечных пространств из прозрения гениального философа превращаются в преобладающее настроение культуры. Для того чтобы справиться с этим настроением, понадобилась идея прошлого.

Если мы воспринимаем прошлое идиллически, значит, оно лишено качества жуткого (unheimlich, uncanny). Сейчас же это качество ощущается как основная характеристика времени, во всяком случае – промежутка между 1914