— Ну, давай фломастер, тащи из кармана, придурок, очерти ей линию, какую хотел, вот здесь, на лбу, и дальше, по виску веди, над ухом, да, тут, ну что ты застрял, дальше по затылку…

— Не могу по затылку, идиот, у нее тут косы!..

— Ты, придурок, сгреби ее солому в кулак и подними повыше, ты что, не кумекаешь, что надо резать по ровному!

— У меня руки дрожат!..

— Руки?!.. Хорошо, что не…

— Все заметано, дятел, маркер красный, хорошо видно, стисни ей локти покрепче, крейзи такие, они все такие, шарахнется, даст тебе в зубы пяткой и прости-прощай, а может, она карате изучала, перед тем, как сковырнуться, они же буйные, их там, знаешь?.. цепями связывают, чтоб не изувечили друг друга… эх, у меня один дружок т а м побывал!.. ему там все зубы повыбили, голодом морили, он сознание терял каждый час, а его привяжут рваными простынями к койке и водой ледяной — из ведра — всего — от маковки до пяток… а санитары, сволочи, стоят вокруг, руки в боки, и покатываются… Он мне записки оттуда слал: все, кореш, иссяк, хочу отбросить коньки, еще не выбрал, каким способом…

— У него… у этого твоего… правда крыша поехала, или его туда упекли за что другое?..

— За другое, идиот… Будто ты не знаешь, за что… За все хорошее… Он имел свободный доступ к копилке князьков и, если б кто его хорошенько потряс, мог бы выложить такое, что полетело бы в тартарары все…

— Зря твоего дружка замели! Лучше бы все полетело!.. Чем так жить… Я в эту каску и так, и разэдак хотел… а командира…

— Вот с кого скальп снять бы надо…

— А тебе не жалко бабу, придурок?..

— Жалко… что ты слишком быстро резак вытащил. Ночь теплая, земля мягкая, есть лестницы и чердаки… Ты — идиот…

Красный круг по лбу, вискам и затылку был обведен. Высокий солдат, держащий ее за локти, вдруг наклонился и зарылся носом в спутанный мокрый стог ее волос.

— Ты что, тоже с рельсов съехал?.. Заткни ей рот рукавом гимнастерки, сейчас она будет орать, я начинаю…

— Что вы делаете с ней?!.. Пустите ее!

Охотники вздрогнули, чуть не выпустили добычу. Ксения, вымачивая висячие космы в дождевой луже, избычившись, больно выгнув шею, развернулась в направлении крика, стараясь рассмотреть вместе с солдатами его владельца. Из глубины, из тьмы истекающих соком душистого дождя весенних улиц надвигалось шествие. От соленого пота, от предсмертного ужаса не различали глаза Ксении, кто да что — звон бубенчиков, высверки и выблески золотого шитья, розовых лоскутов, полосы теплых шерстяных попон, верблюжьи горбы, вот и ослики бредут, осторожно обходя лужи, волна счастья накатывается, вот уже различимы в ночной волглой сырости смуглые лица, масленые, лоснящиеся, худые, веселые, белозубые, розовощекие, вот и негритенок в широких атласных шальварах приплясывает перед идущими, бьет в бубен, а какие у верблюдов теплые, мохнатые морды, верблюд может до смерти заплевать обидчика, у них слюна ядовитая, как хвост скорпиона: да нет же, это просто пустынные байки, а невообразимое шествие все ближе, вот уже видно, как блестят на запястьях у девиц витые браслеты, вот уже мужские, в узлах и мышцах, коричневые руки снимают с чванного верблюда женщину, с ног до головы закутанную в заревой и солнечный атлас, она поправляет на голове залихватским жестом золотой обруч с острыми зубцами, ее яркие, широко расставленные глаза мигом оценивают происходящее, она выбрасывает вперед руки: «Остановитесь! Повелеваю!» — по повадке видно владычицу, ее не смеет никто ослушаться, неужели эти жалкие людишки, замершие здесь, на задворках, над несчастной, стоящей на коленях, осмелятся перечить. Она бросается к солдатам, путаясь в сверкающих складках длинных одежд — вышитые золотом хвосты атласа и шелка волочатся за ее пятками, обкручиваются вокруг щиколоток — браслеты на запястьях и ожерелья на груди звенят, звенят! — и кричит яростно, и тонкий голосок ее летит далеко и высоко:

— Убийцы! Я, царица Савская, казню вас тотчас же!

Она ударила маленьким кулачком солдат по рукам.

— Негодяи!

Повернулась к свите.

— Схватить их и изрубить в куски!

Два рослых мужика — бедуин и туарег — подбежали, пинками повалили на землю солдат, их каски стукнулись о камни и отлетели. У насильников оказались сивые бритые головы, беззащитно юные. У того, кто повыше, было две макушки — признак долгой, счастливой жизни.

Воины со свистом вытащили из переливчатых атласных складок шальвар и кафтанов кривые сабли.

— Дураки!.. Дураки!.. — заверещал двухмакушечный, катаясь по земле. — Придурок, вытаскивай пушку, тогда узнаем, кто есть кто!.. Маскарадники!.. Театр погорелый!..

Не успел солдатик дернуть револьвер из кобуры. Туарег и бедуин, оскалившись, взмахнули саблями. Второй солдат завизжал наподобье поросенка. Ветер рванул Ксеньины волосы и налепил ей на глаза. Она видела сквозь пелену золота, как содрогаются на асфальте горы плоти. Бог создал человека по образу и подобию своему.

Ксения отвернулась, царица Савская, маленькая и тощенькая, подхватила ее под мышки и прислонила к себе. Жаркое, крохотное птичье тельце. Нестово колотится сердечко. Ксения коснулась губами игольчатых золотых зубцов ее налобного обруча.

— Ты спасла меня…

— Связать второго! Он будет одним из моих рабов!

Прислужники мигом исполнили повеление. Солдат оказался так обкручен проволокой и веревками, что за слоями обмотки не стало видно защитной одежды. Его положили между двух горбов спокойного и важного верблюда. Четыре раба держали на плечах паланкин. Вращали горящими глазами, подобострастно глядели. Царица Савская подвела шатающуюся Ксению к челяди.

— Сюда, госпожа?..

Чернокожие рабы с паланкином опустились на корточки, чтоб женщинам удобнее было влезть внутрь, но царица помотала головой и хлопнула в ладоши.

— Мне — слоненка, ей — осла!

Слоненок, богато украшенный цепями с турмалиновыми и яшмовыми застежками, радостно помахивал хоботом. Царица Савская взгромоздилась на животное, свесила до земли юбки, пыльные слепящие ткани, босые ноги. Ксению усадили на ослика. Она схватилась обеими руками за его длинные уши и засмеялась. Вот это сон так сон!

— Это не сон, — колокольцы смеха царицы Савской зазвенели в ночи, — я просто богата, просто очень богата… Мой муж был непальский имам, он умер, оставил наследство — сундук брильянтов, золотых анкасов и поясов, монет царя Дария… ну, и еще много всякой чепухи — изумруды из Египта, сирийские подвески, старую зеленую самаркандскую бирюзу — горстями… Богатый был мой имам… Скучный муж, однако… Я с ним никогда не стонала от любви… Как я родила от него двух дочек — и сама не пойму… Он все больше молился… Молился он на крыше нашего дворца… С крыши хорошо было видно горы, синие и белые горы… А я сидела внизу, в женских покоях, на бронзовом троне, держала на коленях тарелку риса, он рис любил и заставлял меня перебирать крупу, чтобы камешек ему на зуб не попал, — и выла от тоски… Я тосковала по родине…