Моисей увидел камень, высеченный в скале…

Моисей увидел камень, высеченный в скале…

Моисей увидел камень, высеченный в скале…

Моисей увидел камень, высеченный в скале…

В коробке с лото Харриет нашла маленький мячик из упругого пластика, который прыгал выше настоящего резинового, и начала отбивать его от пола, считая при этом удары. Если мячик попадал на неровную поверхность доски, он норовил упрыгать в сторону, и пару раз она действительно его упустила. Ну вот, опять ускакал! В этот раз мячик попал на косо стоящую шляпку гвоздя, который был неплотно вбит в доску. Харриет прекрасно помнила этот гвоздь, поскольку много раз цеплялась за него босой ногой. А когда-то, ей было, наверное, года четыре, она решила прокатиться по паркету на попе, и гвоздь содрал ей все кружево со штанишек. С ее голубых штанишек из того симпатичного набора, на котором розовыми нитками были вышиты дни недели. Бедный гвоздь! Времена меняются, а он все торчит, как торчал, и ничегошеньки с ним не происходит. Даже тот магазин, где мать покупала ей одежду, «Детский уголок», давно закрылся, а гвоздь все торчит. Харриет, проходя мимо этого магазина, всегда приставляла руки к глазам и прижималась лицом к стеклу — в темном пустом помещении можно было разглядеть все стоявшие там странные, жутковатые детские манекены… Голые, загорелые, с пластиковыми волосами и равнодушными полуулыбками, они глядели на нее из темноты.

Иисус был тот камень, высеченный в скале…

Иисус был тот камень, высеченный в скале…

Иисус был тот камень, высеченный в скале…

Иисус был тот камень, высеченный в скале…

Ну надо же, сколько она может бить по мячу, не упуская его! Да она, наверное, могла бы стать чемпионкой Америки. Или даже всего мира! Харриет считала удары, выкрикивая цифры все громче и громче, поражаясь собственной сноровке. Какое-то время ей даже удалось себя одурачить и решить, что ей весело, но как бы она ни старалась, в глубине души ее не оставляло тоскливое чувство, что никому в мире нет дела до того, весело ей или нет.

Дэнни Ратклифф вздрогнул и очнулся от беспокойного сна. Последние недели он спал совсем мало, с тех пор как его старший брат Фариш начал изготавливать метамфетамин[4]в сарае, который он именовал своей «таксидермической лабораторией». Там Фариш делал на заказ чучела животных. Фариш не был химиком, но метамфетамин он производил вполне хорошего качества, так что денег его производство приносило вполне достаточно. Теперь он зарабатывал раз в пять больше, чем раньше, когда промышлял грабежами и автомобильными кражами. Правда, сейчас Фариш и думать забыл о своих старых занятиях. После выхода из клиники для душевнобольных он очень изменился — решил больше на дело не ходить, хотя все еще с удовольствием консультировал братьев, к вящему огорчению последних, ибо Фариш был, несомненно, самым талантливым из всех по части взлома сейфов, отмыкания замков и запутывания следов. Впрочем, братья не принуждали его «вернуться к семейным делам» — всем было понятно, что польза от Фариша на воле во много раз превышает тот вред, которому окружающие подвергались, общаясь с ним.

Гениальность идеи получения метамфетамина в условиях таксидермического бизнеса заключалась в том, что Фариш имел доступ к тем химикатам, которые обычным путем достать было довольно сложно. К тому же вонь от выделанных шкур и обработанных химическими составами чучел заглушала отчетливый запах кошачьей мочи, выделяющийся при изготовлении наркотика. Ратклиффы жили в лесу, достаточно далеко от дороги, но запах был настолько силен, что мог легко выдать их истинное занятие. За годы общения с производителями, наркодилерами и потребителями амфетамина Фариш наслушался разных историй, от банальных случаев, когда вредные соседи доносили в полицию на «вонючий притон», до непредсказуемых ситуаций, когда порывом ветра предательский запах заносило в открытое окно полицейской машины.

Дождь прекратился, солнце весело било сквозь занавески в окно. Дэнни зажмурился, перекатился на живот и спрятал голову в подушку. Его вагончик стоял в пятидесяти метрах от лаборатории, но запах доносился и сюда — настолько ужасающий, что хотелось блевать. Дэнни с трудом сдерживался, чтобы не рыгнуть. Смесь кошачьей мочи с формальдегидом — вот на что он был похож, этот запах, и он проникал повсюду, оседал на мебели, на одежде, растворялся в воде и воздухе, даже пластмассовые чашки его бабки насквозь провоняли мочой, а иногда Дэнни с ужасом замечал, что и сам он пахнет так же. Что уж говорит о Фарише — к нему сейчас на три метра было страшно подойти.

Дэнни лежал не двигаясь, пытаясь нормализовать дыхание и попробовать удержать в себе тот скудный ужин, что он съел накануне. Последние несколько недель он все время был под кайфом, почти не спал, так, кемарил по часу то днем, то ночью. Обычно он даже помнил в общих чертах, что делал накануне, хотя и не совсем отчетливо. Он ясно помнил, например, пронзительно-синее небо над головой, быструю музыку, льющуюся из приемника машины, свою ногу на педали газа, мелькающие за окнами деревья и дорожные знаки: надо разгоняться, ехать быстрее, быстрее, дни, ночи пролетали мимо так же стремительно, как километровые столбы на прямом участке шоссе. Не важно, куда ты двигаешься, важно, что ты двигаешься быстро. Некоторые его знакомые, правда (сам Дэнни был уверен, что он-то не попадется на эту удочку), с разгону зашли так далеко, что назад вернуться уже не смогли. Плохо кончили эти бедняги, и смотреть на них под конец было противно и страшно. Безумные, исхудавшие до дистрофии, бледные, с изменившимися лицами, они сегодня были уверены, что их заживо съедают черви, завтра — что их девушки изменяют им с огнедышащими драконами, а послезавтра — что за ними из телевизора следят агенты ЦРУ или что собаки лают азбукой Морзе. Дэнни знал одного такого доходягу — тот был просто живым скелетом (его звали мистер Рокинхэм, впрочем, он давно умер). Так вот, этот мистер Рокинхэм был уверен, что его пожирают глисты, днями сидел и резал себе бритвой руки, пытаясь зарезать своих невидимых врагов, шепча в экстазе: «Ага, попался!» или: «Вот тебе, гаденыш», пока не истек кровью. Сам Фариш пару раз приближался к такому состоянию — страшная картина полного распада личности, что ни говори. Дэнни совершенно не собирался повторять их судьбу. Он-то был в порядке, только вот руки у него дрожали и потел он, как свинья, да еще не мог выносить громких звуков. «Нервы не в порядке, — говорил он себе, — сдают у меня нервы, вот и все». Каждую ночь его мучил один и тот же кошмар — что-то невыразимо страшное, бесформенное, слепое и смрадно-бездыханное затягивало его в свое чернеющее нутро, наполняя смертельным ужасом, от которого он не мог отойти даже днем.

Жирные черные мухи облепили лежащий на столе кусок подсохшей булки с джемом — его вчерашний обед. Когда Дэнни поднялся с кровати, они тоже с жужжанием взлетели и закружились вокруг его головы, совершая немыслимые пируэты, а потом, как по команде, дружно спикировали вниз и снова уселись на булку.

Теперь, когда его братья Майк и Рики Ли были в тюрьме, Дэнни жил в своем трейлере один, как король. Он содержал свое жилище в идеальной чистоте, но все равно, обстановка вагончика ему совсем не нравилась — от старости он стал неприятно обветшалым и как будто вечно захламленным, сколько его ни чисти. Дэнни с неприязнью осмотрел выцветшие обои с потеками воды и тяжело опустился на стул. Из нагрудного кармана джинсовой куртки он достал круглую жестяную коробку, где у него была припасена целая унция измельченного в порошок метамфетамина.