Всякий раз после того, как свет в зале зажигался, они дергались, отодвигались друг от друга и выходили на улицу порознь. Никто не видел их вместе, – по крайней мере, на это они надеялись.

Она выходила первая, а он нарочно замедлял шаг, рассматривая афиши на стенах кинотеатра. Он думал о фильме, о ее глазах, излучающих свет, и пытался привыкнуть к чувству пустоты, которое охватывало его после разлуки.

* * *

Тюрьма Шрусбери, 1991 год

Я внезапно просыпаюсь посреди ночи. В камере темно, только из коридора проникает слабый желтый свет. Считается, что дежурные лампочки успокаивающе действуют на наши нервы. Дерьмовая идея. От этого паскудного желтого света меня тянет блевать.

Койка кажется жесткой, словно я лежу на голых камнях. Но я проснулся не из-за этого. Что-то не так, и я это чувствую. Я прислушиваюсь, затаив дыхание. Из соседних камер доносятся храп, хруст костей, пердеж и скрип зубов. Люди на воле думают, что в тюрьме стоит жуткая тишина. Это не так. Но сегодня, несмотря на обычные звуки, тюрьма кажется пустой. Чего-то не хватает. А может, у меня просто едет крыша.

Мама часто говорила, что предчувствия – это шепот Аллаха в темном лесу. Время от времени Он предостерегает нас, учит быть осмотрительными, не заводить ненужных знакомств, не открывать ненужных дверей. Но мы не обращаем на это внимания. Правда, я не уверен, что слышу сейчас шепот Аллаха. Предчувствие – это сознание того, что скоро должно произойти что-то плохое. А у меня совсем другое чувство. Оно больше похоже на печаль, которую испытываешь после того, как что-то плохое уже произошло и ничего нельзя изменить.

Я приподнимаюсь, опираясь на локти, и напрягаю слух. Поначалу мне кажется, что призрак матери снова решил нанести мне визит. Но я быстро понимаю, что ее в камере нет. Когда она приходит, все по-другому: сердце мое начинает бешено колотиться, в дальнем углу камеры всегда возникает слабое свечение, как от только что выпавшего снега, что-то тихонько шуршит, как шелковые занавески, воздух пахнет жасмином и розой, а еще кунжутной халвой. Никогда не забуду, как это случилось в первый раз. Тогда я с испугу едва штаны не намочил.

Раньше мама приходила ко мне часто. Потом все реже и реже. Последний раз она появлялась очень давно. Боюсь, что больше она вообще не придет. Конечно, это полный идиотизм, но, пока она приходит, у меня остается надежда, что когда-нибудь она сможет меня простить.

Поначалу я просто рехнулся от страха. По ночам не спал, потому что боялся, что она задушит меня во сне. Потом я узнал, что призраки не занимаются подобными вещами. Их вообще не интересует месть. Они хотят только одного: понять. Поэтому они смотрят на тебя своими пустыми глазами и ждут объяснений. Они смотрят прямо тебе в душу. И ничего не говорят. По крайней мере, мама всегда молчит. Это немое кино, хотя и цветное.

Но сегодня мамы здесь нет. Тревожный колокольчик у меня в голове звонит по другой причине. По какой? Я несколько раз глубоко вдыхаю и выдыхаю. Задерживаю дыхание. И опять прислушиваюсь. Только тут до меня доходит, в чем дело. Не слышно храпа Триппи. Во сне он всегда ворочается, стонет и разговаривает, а сегодня спит тихо, как мышь. Я встаю и подхожу к его койке. Он лежит ко мне спиной.

– Триппи! – окликаю я.

Он не отвечает. Не двигается.

– Патрик, ты спишь?

Сам не знаю, почему я назвал его настоящим именем. Раньше я никогда этого не делал. Но сейчас это имя само сорвалось у меня с языка. Я сдергиваю с него одеяло. В нос мне ударяет тяжелый запах. Он выглядит до странности маленьким, словно за ночь усох. Я трясу его за плечи. Он не реагирует. Я трясу сильнее. Руки у него неуклюже болтаются, как у сломанной куклы. Я приподнимаю его руку. Она тяжелая, хотя он самый тощий парень из всех, кого я знаю.

– Триппи, приятель, кончай придуриваться!

Я пытаюсь нащупать пульс у него на шее. Она холодная и жесткая. «Холоднее, чем ведьмины сиськи», – сказал бы он сам. Кладу ладонь ему на грудь. Сердце не бьется. Тогда я приподнимаю ему голову и вдуваю воздух ему в рот. Этим ртом он целовал свою жену и других баб. Этим ртом он изрыгал проклятия, но иногда молился. Этим ртом он ел и глотал таблетки, от которых у него тухли мозги. Я дую, дую и дую. Никакого результата.

Я начинаю смеяться. Потому что это смешно. Ангел смерти или слеп, или выжил из ума. Азраила пора увольнять. Неужели Бог не замечает, как хреново его помощник делает свою работу? Почему всегда умирают не те, кто должен умереть? Я учил Триппи, как действовать кулаками. Ученик он был паршивый, не из тех, кто все хватает на лету. Но я все равно с ним возился. Заставлял его наносить мне удары в одно и то же место: в живот. В мужском теле есть и более уязвимые места. Например, голова, шея, адамово яблоко, переносица. Но если бы он ударил меня в одно из этих мест, это выглядело бы как настоящая драка. На нас мигом наехали бы охранники. А если он колотит меня по животу, это похоже на мирную забаву. Все знают, что я боксирую для развлечения.

Если нанести удар в живот правильно, он может стать смертельным. Вызвать внутреннее кровотечение. И через несколько часов человек отдаст концы – если, конечно, оставить его без медицинской помощи. А в том, что никакой медицинской помощи не будет, можно не сомневаться.

Триппи, конечно, ни о чем не догадывался. Все должно было выглядеть как несчастный случай – так я рассчитывал. Конечно, припрется какой-нибудь инспектор, будет что-то корябать в своем блокноте. Потом его секретарша настрочит рапорт. Новость просочится в прессу. Может, пара-тройка газет тиснет статейки, озаглавленные «Убийца матери умер в тюрьме» или что-нибудь в этом роде. Офицер Маклаглин все эти статьи аккуратно вырежет и подошьет в мое личное дело. Какое-то время о моей смерти будут ходить разговоры. Но никто не расстроится. Потом все обо мне забудут. Не останется ни одного воспоминания, как не остается ни крошки пищи на тарелке голодного. Триппи перестанут дергать, а я буду свободен. Наконец-то свободен.

Я уйду, как ушел Гудини. Правда, офицер Маклаглин заявил, что все это чушь собачья, глупые выдумки, в которые может верить только такой идиот, как я, и на самом деле великий маг умер вовсе не от удара в живот. Но мне плевать, как там было на самом деле. Каждый раз, глядя на плакат Гудини, я вспоминаю, что у меня есть способ избавиться от этой жизни. Плакат напоминает мне еще кое о чем. Именно благодаря Гудини дядя Тарик узнал, что у моей матери есть любовник. И все прочие, в том числе я, узнали об этом тоже.

Я поворачиваю Триппи на бок и сажусь на койку рядом с ним. Подо мной что-то хрустит. Я приподнимаюсь посмотреть, что это, и снова начинаю смеяться.

– Ну ты и проворный ублюдок, – бормочу я.

Это шприц. Когда он успел вколоть себе дозу, которая оказалась слишком большой? Интересно, он сделал это по ошибке? Или воспользовался собственным способом улизнуть из этого мира? Как это я ничего не заметил? Наверное, он дождался, пока я усну. Я дрых как бревно. Как жирный еж в теплой норе. Валялся на своей койке, словно мешок с дерьмом. Меня передергивает от отвращения к себе. Я щупаю постель. Простыня мокрая – тут и моча, и слюна, и блевотина. Его тело пыталось извергнуть отраву прочь. Я замечаю, что левый кулак Триппи плотно сжат, и разжимаю его пальцы. В ладони он держит клочок бумаги. Я подхожу к зарешеченному оконцу и в желтом свете, который проникает из коридора, читаю: