настоящий момент все силы, которые хотели бы задать тон происходящему, слишком слабы, чтобы осуществить свое намерение.

Будущее, с их точки зрения, не представляется в достаточной степени обозначившимся, а следовательно, не дает оснований для того, чтобы действовать с полной уверенностью в благоприятном исходе.

Чтобы понять создавшееся положение вещей, необходим исторический экскурс, в котором были бы прослежены обстоятельства, предшествовавшие данной ситуации и способствовавшие ее возникновению. С его помощью можно хотя бы частично оценить всю сложность общественно-психологических, идеологических, эстетических и государственно-политических аспектов данной проблемы. Благодаря публикациям последних лет легко убедиться в том, что сегодняшние вопросы являются вчерашними и что во все более оживленных дискуссиях раздается призыв обратиться не только к началу двадцатых годов, но и погрузиться в глубины XIX века. Прояснить смысл современной ситуации поможет, таким образом, обращение к прошлому, как к некоей сущности, которая в то же время является неотъемлемой частью настоящего.

Первый взгляд в прошлое: с двадцатых до пятидесятых годов

Самый беглый взгляд на ход советской истории с двадцатых до пятидесятых годов показывает, что в позициях людей по отношению к новому государству, построенному в результате Октябрьской революции, в зависимости от исторической фазы запечатлелись или настроения вырвавшейся на волю души, энтузиазма, свободного порыва, или же настроения разочарования и ему подобных чувств. Настроения могли быть различными в зависимости от индивидуального опыта, могли повторяться от поколения к поколению, как в положительном, так и отрицательном смысле. Пятидесятые годы, то есть период после смерти Сталина, прежде всего принесли с собою больше отрезвления, чем положительного отождествления с государством и связанной с ним идеологией.

Что касается области культуры, то в двадцатые годы предметом дискуссии был две модели, за которыми стояли две общественно- политические ориентации и которые диаметрально противостояли друг другу как концепции поведения и две позиции, послужившие основанием для кипевшей в то время культурнополитической борьбы:

- первая («индивидуалистическая») концепция исходила из того, что в основе любого культурного и общественного порядка лежит индивидуум, и что от его совершенствования зависит то, будет ли общество улучшаться;

- вторая («коллективистская») концепция, напротив, исходила из того, что общественные отношения должны быть усовершенствованы таким образом, чтобы индивидууму жилось лучше и счастливее.

Не позднее, чем со второй половины двадцатых годов спор между обеими этими еще недавно взаимосвязанными концепциями по политическим соображениям и при помощи институтов, связанных с партией, был решен в пользу второй («коллективистской») модели, которая в конце сороковых годов (1946 — 1952/3) выродилась в ждановщину - единственную, безраздельно господствовавшую сталинскую систему, определявшую собой количественно и качественно все культурные явления. Лишь когда после двадцатого съезда КПСС в 1956 году эта модель начала со всей осторожностью подвергаться сомнению, на поверхность всплыли альтернативные модели и была предпринята попытка исправить ненормальное положение вещей - односторонность господствовавшей доселе модели.

Второй взгляд: пятидесятые годы

С 1957 года наблюдается по меньшей мере склонность к тому, чтобы вновь осторожно оспаривать политические функции аппарата, осуществляющего руководство культурой, а также идеологических принципов, которые он культуре навязывал. Во время этой первой перестройки пятидесятых годов (в то время, правда, ее называли оттепелью) речь шла о свободе творческого действия, о переоценке условий, необходимых для общественного перелома, то есть о нормах поведения, которые могли быть без зазрения совести повсеместно приняты людьми. Борьба за нормальную ситуацию в культурном сообществе создала отныне духовные и психологические предпосылки для изменений, наблюдаемых во всех областях жизни государства.

Особые вопросы, которые обсуждались в ходе весьма осмотрительной, руководимой сверху дискуссии, касались цензуры, гласности, доверия к слову, полноты информации и тому подобных вещей. Начиная со второй половины пятидесятых годов внимание стало концентрироваться вокруг искупления грехов, которые тяготели над обществом с двадцатых годов и заключались в постройке разного рода потемкинских деревень в культуре и всех прочих системах информации. Между тем расхождение между словом и делом достигло такой степени, что начало сильно препятствовать процессу принятия разумных решений. Манипулирование датами при одновременной ссылке на общественнополитическую ситуацию нередко приводило к иррациональным выводам и ошибочным решениям. Все это представляло из себя такую же роковую для судеб государства и его граждан тенденцию, перед опасностью которой уже в двадцатые годы во время бушевавших тогда дебатов предостерегали Луначарский, Бухарин, Троцкий и многие другие равнозначные им деятели культурной политики.

Независимо от этих дебатов все стремления были направлены на то, чтобы правда и ценности, которые несет с собой информация, были сосредоточены в казенных тайниках тоталитарного государства или на то, чтобы восстановить расхождение между фактами и псевдоинформацией о них.

Первые подобного рода попытки в области гласности наблюдаются уже вскоре после смерти Сталина в 1953 году. Это было время, когда вслед за фазой безмерного приукрашивания действительности раздавались призывы критиковать недостатки и когда в литературе предпочитали говорить об «искренности» вместо «правды» (В.М. Померанцев).

Подобным образом в период «прелюдии к перестройке» (1985-1987) в политических выступлениях и литературных произведениях в качестве художественных метафор и композиционных элементов появляются упоминания о пятидесятых годах, которые изображаются как предпосылка для «перестройки» важнейших структур политической и административной системы, установленной более чем 70 лет назад, и как исторический опыт, который мог бы быть использован в процессе установления более «демократичных» (в ленинском смысле слова) норм жизни. Так это интерпретировал хотя бы А.Я. Яшин в рассказе Рычаги (1956), где описана «удушающая атмосфера» партийного собрания, которую внезапно меняет «свежий воздух», ворвавшийся извне. Этот «воздух» связывался с подготовкой двадцатого съезда партии и с надеждами, им порождаемыми.

В этой связи как в 1956, так и в 1986 году появляются попытки вновь сравнить происходящее с энтузиазмом первых послереволюционных лет и вернуться к истокам советского государства, начать все как бы еще раз с начала, но на этот раз зная все опасности ошибочного развития в сущности полезной государственной идеи. Однако сейчас, в 1991 году, почти ни у кого нет желания еще раз начать с революции 1917 года. Иллюзии исчезли, социализм советской пробы окончательно дискредитирован; он расценивается как бесчеловечный эксперимент. Вместо этого предпринимаются попытки восстановить в правах жизнеспособные духовные и этические начала, проявившиеся в XIX веке и на заре нашего столетия. К сожалению, однако, делается это в типичной для переломной ситуации форме: происходит борьба самых различных, идеологически полярных позиций, признаки которой обнаруживаются все выразительнее начиная с 1988-1989 года. В противоположность этому в пятидесятые - шестидесятые годы речь шла все же только о планах дальнейшего развития, которые не затрагивали столь открыто государства и его идеологических основ: об увеличивающемся многообразии культурной жизни, о постепенном преодолении отгораживания от безразличной