– Дядя Эмиль в Вене! Жалко, что тетя Цила спит, хотя она не смогла бы ему ответить. Теперь она приободрится, обязательно… – по шороху в микрофоне Генрик понял, что Гольдберг протирает очки:

– Он всегда так делал, перед акциями, – вспомнил Тупица, – он смеялся, что в партизанские времена носил при себе три пары запасных пенсне… – Монах заговорил по-французски:

– Цила, милая, – раздался твердый голос, – я здесь и скоро буду рядом с тобой. С детьми все в порядке, ни о чем не беспокойся. Веди себя осторожно, мы увидимся, в ближайшее время… – он помолчал:

– Я тебя люблю, – сказал Эмиль, на всю Европу, – и буду любить всегда. Любовь побеждает все, Цила… – приемник, мигнув, замолчал:

– Коммунисты опомнились, – сочно сказал Генрик, – пригнали сюда заглушку, как тетя Марта выражается. Она, наверное, тоже в Вене… – Адель стиснула пальцы:

– Он, кажется, собирается перейти границу, Генрик. Надо завтра оказаться в Австрии, дяде Эмилю нельзя здесь показываться… – уверенные пальцы коснулись ее ладони:

– Я обещал, что окажемся, так и случится… – запястье больше не горело, Адель, облегченно, закрыла глаза, – завтра мы будем в безопасности, мы, тетя Цила и Гварнери…

В открытых дверях коровника шумел мелкий дождь. Ветер бросил кленовый лист на ветровое стекло форда. Из опустевшей бутылки сидра пахло сладкими яблоками. Генрик выкинул окурок:

– Почти два часа ночи, надо поспать, хоть немного… – не двигаясь с места, Адель отозвалась:

– Да, надо проверить, как тетя Цила. Хотя, кажется, жар у нее пропал… – она прерывисто дышала, намотав на палец каштановый локон:

– Тебе так хорошо… – внезапно сказала девушка, – с короткими волосами… – ласковая, словно материнская рука, погладила Генрика по голове:

– Адель… – он потянулся к девушке, – Адель, я давно хотел сказать… – она была вся теплая, мягкая, от нее веяло яблоками:

– Не надо… – девушка скользнула ближе, – не надо ничего говорить, Генрик…

В сумрачном небе мотались под ветром ветви деревьев, над садом ухали совы. Одинокая лампочка в коровнике закачалась под потолком. Закрытые окна форда залепило мокрыми листьями, освещение в машине потухло.

озеро Фертё

Бумажный пакет с яблоками стоял на полу, между сиденьями.

Восходящее солнце золотилось в заднем стекле машины. Адель взглянула в зеркальце:

– У тети Цилы волосы, словно нимб, на картинах, у ангелов. Она похожа на диптих Дюрера, где изображена Ева. Тетя Цила даже яблоко держит похоже… – картина хранилась в музее Прадо, но на Ганновер-сквер, у Джона, висела копия правой створки:

– Вряд ли это сам Дюрер, – заметил герцог, – оригинал написан в Нюрнберге, а здесь, на задней стороне картины, пометка, на итальянском: «Венеция». Должно быть, рука кого-то из итальянских учеников Дюрера… – он пожал плечами, – понятия не имею, как картина попала в нашу коллекцию. В записях значится, что она в нашем владении со времен короля Генриха Седьмого, то есть с начала шестнадцатого века…

Грызя яблоко, Цила, безмятежно, улыбалась:

– С тех пор, как я ей утром сказала, что дядя Эмиль выступал по радио, что он на всю Европу признался ей в любви, она все время улыбается. Генрик ночью, попросил моей руки… – Адель чувствовала только спокойную уверенность:

– У него все случилось в первый раз, но мне было с ним лучше, чем с Джоном. Джон обнимал меня, но по его глазам я видела, что он думает о работе. Генрик думает только обо мне…

Они проснулись незадолго до шести утра, под курткой Тупицы и жакетом Адели, под ее кашемировым шарфом. Девушка встрепенулась:

– Сейчас хозяйка придет, на дойку. Надо разбудить тетю Цилу… – Генрик целовал растрепанные волосы, заспанные, темные глаза. Ресницы щекотали ему губы:

– Еще пять минут, – попросил юноша, – пожалуйста, Адель, не убегай, побудь со мной… – она тепло задышала:

– Завтра мы поженимся, и больше никто нас не разлучит… – они не хотели ждать до Лондона или Израиля:

– Поставим хупу в венской синагоге, – решительно сказал Генрик, – десять мужчин у них найдется. Я полечу домой, на заставу, а ты вернешься в Лондон, у тебя сезон, в театре… – они пока не хотели думать о будущем:

– Сначала надо дослужить, – заметил Тупица, – а это еще год. В Израиле нет оперы, то есть труппа не твоего уровня. Тебе надо петь не на провинциальной сцене. Есть еще Британия, Америка, нам везде будут рады, – подытожил юноша:

– Везде рады. Он прав, у нас все впереди… – краем глаза Адель заметила его улыбку, – маме не понравится, что мы поженились тайно, как Инге и Сабина, но мы не хотим тянуть. Ничего, у нее остались Аарон и Лаура, пусть устраивает пышные свадьбы. Нам хватит талита, над головой и синагогального кольца. Генрик почти семья, его все любят… – жених не спрашивал у Адели о Сирии, о том, встречалась ли она с кем-то в Лондоне:

– Ему достаточно одной меня, – удовлетворенно, поняла девушка, – Джон тоже не спрашивал, однако я чувствовала, что он едва сдерживается. Это у него в крови, он ничего не мог сделать. Но теперь все закончилось, и с ним, и с нацистами… – Адель была в этом уверена:

– Не знаю, зачем они меня спрашивали о Ционе, и знать не хочу. Это не мое дело… – дорога на запад оказалась неожиданно пустынной. Оказавшись на развилке, откуда уходило шоссе на Братиславу, Генрик заметил:

– Здесь прошли танки, я узнаю следы. Колонна, наверное, миновала Дьёр ночью, пока мы спали… – незаметно для Цилы, он ласково погладил запястье Адели, – надеюсь, мы на них не наткнемся. Люди пережидают, пока русские уйдут к Будапешту, поэтому на шоссе никого нет. Мы быстро найдем лодку, не волнуйтесь… – если верить карте, то до пограничного, южного берега озера Фертё оставалось не больше пяти километров:

– В Шопрон мы не заедем, – Генрик погнал машину быстрее, – во-первых, там, наверняка, все кишит госбезопасностью, а во-вторых, мы и так промедлили… – Цила выбросила огрызок яблока:

– Но старики не могли отпустить нас, без завтрака… – Адель кивнула:

– Мы правильно сделали, что поели. Придется сидеть в лодке, вам нужны силы. Генрик и я… – она поймала себя на смущенной улыбке, – мы оба умеем грести… – Цила приподнялась, Адель велела:

– Садитесь обратно. Озера пока не увидишь… – шоссе шло среди солончаковой степи, с редкими фермерскими домами, – до него далеко. Вы себя лучше чувствуете, но не надо скакать, тетя Цила… – она пожала руку женщины, – я уверена, что дядя Эмиль в Вене. Он бы не успел сюда добраться, к восьми утра… – Тупица подумал:

– От границы до Вены сто двадцать километров, это два часа езды. Боюсь, что Адель неправа. Но как бы нам с дядей Эмилем не разминуться… – Цила вглядывалась в горизонт:

– Шпиль виден, – сказала она, – меня крестили в этой церкви. Часовня Всех Святых, в Фертёсеплаке. В деревне раньше стоял замок графов Сечени, наверное, развалины сохранились… – Цила замерла. Спину разломило пронзительной болью, она успела подумать:

– Здесь не спрятаться, вокруг степь. Лес на холмах, они далеко. В озере камыши, но до озера мы не добрались… – Генрик тоже увидел алые звезды на запыленных бортах танков:

– Пять машин, – пересчитал он, – и гражданский автомобиль. Опель, что ли? Водитель поднял руки. Кажется, у него проверяют документы…

Перекрывая скрип тормозов, Цила пронзительно закричала: «Эмиль, Эмиль!».

Междугородный звонок застал Гольдберга за семейным ужином.

Еще до отъезда Цилы, Маргарита предложила:

– Дядя Эмиль, давайте я вернусь из Лувена, помогу с девчонками… – Гольдберг отмахнулся:

– Еще чего не хватало. У тебя начался семестр, сиди и учись… – Эмиль подозревал, что, кроме учебы, девушка займется перепиской с Парижем:

– То есть продолжит переписку, – поправил себя он, – каждую неделю из Франции приходит конверт. Когда Джо гостил у нас, они с Маргаритой болтались по церквям и аббатствам, но и на Ботранж они поднимались, с палаткой. Однако при них был Виллем… – Гольдберг напомнил себе, что и Джо, и Маргарита набожные католики:

– Если они решат пожениться, парень приедет и попросит ее руки, как положено.