Комплимент получился настолько изящен, что Ахматова, никому не уступавшая в остроумии, на сей раз только растерялась и развела руками: «Я не знаю, как мне ответить на такой комплимент». – «Придумаете в другой раз», – сказал Тарковский.

В издаваемых ныне «Записных книжках» Анны Андреевны написано, что каждый раз, приезжая в Москву, она с нетерпением ждала встреч с Арсением Тарковским. Он приходил на Ордынку, где она часто останавливалась в семье Виктора Ардова и его жены актрисы Нины Ольшевской, с которыми дружила. Бывала и у Тарковских в писательском доме по улице Черняховского. Встречались они и в Ленинграде, и на даче, выделенной Ахматовой в Комарове, которую она называла «Будка».

Их роднило присущее обоим чувство человеческого достоинства, доброта, неприятие конъюнктуры. Сближало их и неравнодушное отношение к людям, умение слушать собеседника. У обоих были нелегкие судьбы, много лет был затруднен доступ к читателям. Не последнюю роль, очевидно, играло в их отношениях и то, что они были верующими.

Судьба даровала им 20 лет дружбы. Эти годы вместили встречи и письма, беседы и споры, запечатленные слова и то, что нельзя выразить простыми словами. Но можно выразить стихами, обозначив вместо названия – только Анне Ахматовой, как это сделал Георгий Шенгели:

Вам снился Блок, и молодость, и море,

И яхты легкой легкие крыла,

И Вы толчок ей дали – и в просторе

Она бесповоротно поплыла…

И грусть я видел в сером Вашем взоре,

Внимая Вам у чайного стола.

Я знаю сам двумерный, силуэтный

Мир сновидений, где неведом путь,

Где даже мертвых голоса приветны,

А чудеса нас не дивят ничуть…

И вправду, жаль в угрюмый час рассветный

С плеч этот плен, как пену, отряхнуть.

Потом, приезжая из Ленинграда в Москву, Анна Андреевна всякий раз непременно навещала чету Шенгели, где ее иногда видели заходившие к ним гости. В начале 1950-х годов молодой тогда поэт Кирилл Черевко во время визита к Георгию Шенгели увидел сидевшую у него в столовой седую полную женщину с характерной горбинкой носа.

– Ваша гостья случаем не сельская учительница? – спросил он.

– Нет, это Анна Андреевна Ахматова, – объяснил он.

Позднее он рассказал ей о возникшей у меня ассоциации, и она рассмеялась, признав, что она уже и правда стала похожа на учительницу, хотя в душе продолжала считать себя все той же женщиной-поэтом, орлиный профиль которой изобразил в начале XX века итальянский художник Амедео Модильяни.

В один из своих приездов в Москву Ахматова привела с собой к Шенгели поэтессу Марию Петровых, в двадцатые годы учившуюся у него в Брюсовском литературном институте. В начале 1930-х годов он привлек ее к занятиям поэтическим переводом. Это было в 1933 или 1934 году, когда Георгий Шенгели работал редактором в отделе «Творчество народов СССР» и одновременно – в «Секторе западных классиков» «Гослитиздата». По сравнению с прежним его положением это место нисколько не было престижным. Но зато оно давало возможность «укрывать» в литературных переводах (и тем самым – помогать в добывании средств на свою жизнь) не только вытесняемых из «официальной» литературы признанных ранее поэтов, но и не допускаемых на страницы печати оригинальных молодых авторов – Александра Кочеткова, Арсения Тарковского, Аркадия Штейнберга, Марию Петровых, Веру Звягинцеву, Владимира Державина, Семена Липкина и других. Об этом есть несколько строчек у Осипа Мандельштама – в шуточных стихах, обращенных к Марии Петровых:

Марья Сергеевна, мне ужасно хочется

Увидеть вас старушкой-переводчицей,

Неутомимо с головой трясущейся

К народам СССР влекущейся,

И чтобы вы без всякого предстательства

Вошли к Шенгели в кабинет издательства

И вышли, нагруженная гостинцами —

Недорифмованными украинцами.

Первой переводческой работой Марии Петровых были главы из поэмы «Братья» советского еврейского поэта Переца Маркиша, писавшего стихи на идише. Затем в числе ею переведенных авторов последовали Абай Кунанбаев, Молла Непес и другие национальные поэты. В 1943 году в ее переводе вышла книга стихов литовской поэтессы Саломеи Нерис. А осенью 1944-го Мария приехала в Ереван для работы над переводами молодых армянских поэтов, тогда еще малоизвестных: С. Капутикян, М. Маркарян, Р. Ованесяна и других. Осень в Армении была прекрасна, и это не могла не отметить наблюдательная и тонкая натура поэтессы. Возможно, по причине глубокой любви к Армении критики отмечали, что наиболее значительным трудом Петровых-переводчицы стали переводы именно армянской поэзии. Особенно была отмечена драматическая поэма Наири Зарьяна «Ара Прекрасный».

Зная, что писатели из катаевского окружения упрекают Шенгели в «аккуратном классицизме», известный писатель Валентин Петрович Катаев с некоторой долей иронии присвоил ему в своем «мовистическом» романе-ключе мемуарного характера «Алмазный мой венец» (вышел в 1978 году в журнале «Новый мир») довольно строгое звание – «поэт-классик», о встрече с которым он так писал:

«Я слышал такую беседу колченогого с одним весьма высокопарным поэтом-классиком. Они стояли в коридоре и обсуждали бегущий мимо них довольно скучный новороссийский пейзаж.

Поэт-классик, носивший пушкинские бакенбарды, некоторое время смотрел в окно и, наконец, произнес свой приговор пейзажу, подыскав для него красивое емкое слово, несколько торжественное:

– Всхолмления!..

На что колченогий сказал:

– Ото… ото… скудоумная местность.

Он был ироничен и терпеть не мог возвышенных выражений».

Под именем поэта-классика, как уже было сказано выше, в романе Валентина Катаева был выведен Георгий Шенгели, а под именем колченогий – поэт Владимир Нарбут. Катаев хорошо знал Шенгели, помнил его еще по Одессе. Однако это почему-то не мешало ему выступать против Георгия Шенгели со злостными выпадами. 15 октября 1940 года он опубликовал в «Литературной газете» заметку «Слово надо любить!». Выхватив из послесловия Георгия к своим переводам Байрона одну-единственную (!) фразу, он пылко восклицал: «На днях я прочел потрясающее по своему цинизму и полной нелюбви к слову высказывание Г. Шенгели в “послесловии переводчика” к первому тому перевода поэм Байрона: “Как поэт я хорошо знаю, что в любом отрывке есть иерархия образов, что одни – абсолютно необходимы, другие – существенны, третьи – довольно случайны, четвертые – поставлены «на затычку»”. Оказывается, среди наших писателей еще широко распространено пренебрежительное отношение к вопросам стиля, оказывается, пропагандируются всяческие смехотворные “теории затычки”. И это нетерпимо. Нельзя нищей, анемичной, эпигонской кистью изображать людей и характеры нашей эпохи. Получится конфуз. Слово надо любить. Над стилем надо работать».

Читая эту крайне ожесточенную и даже откровенно озлобленную статью Валентина Катаева, нельзя не чувствовать,