Моего недавнего мучителя распирало от желания пообщаться на серьезные темы.

- Чем ты занимаешься? Ну, где вообще работаешь? - допытывался он.

Я постарался объяснить в двух словах, не вдаваясь в По-дробности.

- Вот, значит, как! Теперь все ясно. - Оказывается, он с самого начала так и думал. Не может ли он чем-нибудь По-мочь? Он знаком со многими редакторами. Сам когда-то меч-тал стать писателем… Остановить его не представлялось возможным.

Я просидел с ними часа два, выпивая и закусывая и не испытывая ни малейшей неловкости среди своих новоявленных друзей. Каждый купил у меня коробку этих проклятых конфет. Пара энтузиастов даже прошлась по залу и, обнаружив знакомых, сладкими речами ввела в расход и их, что, надо сказать, привело меня в немалое замешательство. Мне воздавали почести, подобавшие разве что писателю номер один во всей Америке. Поражала искренность их симпатии ко мне. Ведь только что я был мишенью для их грубых и жестоких насмешек. За разговором выяснилось, что все они до одного- выходцы из еврейских семей. Все - добропорядочные буржуа, живо увлекающиеся искусством. Похоже, они решили, что я - один из них. Собственно, мне было без разницы. Я впервые столкнулся с американцами, для которых слово «художник» было созвучно слову «волшебник». То, что я оказался и художником, и уличным разносчиком одновременно, только усилило их интерес. Их предки все были торговцами, и если не художниками, то по крайней мере не чужды грамоте. Так что я, как говорится, попал в струю.

Ну попал - и ладно. Я гадал, что бы сказал Ульрих, наткнись он здесь на меня. Или Нед, который до сих пор вкалывал на могучего старца Макфарланда. Мои размышления были прерваны появлением моего приятеля-врача. Тоже еврей, тот специализировался по ушным болезням. Он двигался в нашу сторону. (Я задолжал ему приличную сумму.) Стараясь не попасться ему на глаза, я выскользнул на улицу и вскочил на ходу в первый проходящий автобус. Стоя на подножке, я приветственно помахал приятелю рукой. А через несколько кварталов сошел на какой-то остановке и устало поплелся обратно на свет ярко горящих фонарей. Обратно. Чтобы начать все сначала. Продавать, где придется, леденцы, и почему-то всегда - евреям. Которые относились ко мне с сочувствием и которым было немного стыдно за меня. Странное ощущение испытываешь, ловя на себе сочувственные взгляды тех, чье достоинство веками втаптывалось в грязь. Эта перемена ролей вносила в мою смятенную душу какое-то умиротворение. Я содрогался при мысли о том, что могло бы произойти, имей я неосторожность наткнуться на сборище горластых ирландцев.

Домой я приковылял уже за полночь. Мона встретила меня в хорошем настроении. Она продала чемодан конфет. Целиком. (Не сходя с места.) Вдобавок ее накормили обедом и напоили вином. Где? У папаши Московица. (Я-то обошел стороной это заведение, потому что заметил, как туда направился ушной доктор.)

- А я так понял, что ты сегодня вечером собиралась в Виллидж.

- Я там уже была, - откликнулась Мона, поспешно добавив, что встретила там того банкира, Алана Кромвеля, который как раз искал место, где можно спокойно посидеть и поболтать. Она затащила его к папаше Московицу, где играли на цимбалах и все в таком роде; Московиц купил у нее коробку леденцов, затем представил ее своим друзьям, которые тоже изъявили желание подсластиться. А потом неожиданно появился тот человек, с которым она познакомилась в первый день хождения по конторам. Его зовут Матиас. Оказалось, они с папашей Московицем подружились еще на родине. Само собой, Матиас тоже купил полдюжины коробок.

Тут Мона сказала, что подумывает заняться недвижимостьюе. Матиас, похоже, изъявил готовность обучить ее этому делу. Он считает, что с домами у нее получится не хуже, чем с конфетами. Для начала, конечно, надо выучиться водить мА-шину. Он ее научит. Это всегда пригодится, независимо от того, будет она продавать недвижимость или нет. Можно будет иногда кататься на машине. Правда, здорово? Мона продолжала трещать без умолку.

- Они с Кромвелем поладили? - Мне наконец удалось прервать этот поток.

- Еще как!

- В самом деле?

А почему бы и нет? Оба умные, интеллигентные, тонкие люди. Кромвель - алкаш, но не дурак.

- Ладно, ладно. Что за важную новость тебе сообщил Кромвель?

- А, ты об этом. Нам не удалось поговорить. Было столько народу…

- Ну хорошо. Я хотел сказать, что ты молодчина. - Немного помолчав, я добавил: Я тоже продал немного.

- Я тут подумала, Вэл,- начала она, словно не слыша меня.

Я знал, что за этим последует. И скорчил кислую мину.

- Нет, правда, Вэл, не годится тебе быть лоточником. Оставь это мне. Я легко справлюсь сама. А ты сиди дома и пиши.

- Но я не могу писать сутки напролет.

- Ну тогда читай или ходи в театр, повидай друзей. Ты совсем их забросил.

Я пообещал подумать. Она тем временем выгрузила на стол содержимое кошелька. Выглядело солидно.

- Вот патрон удивится! - сказал я.

- Ой, совсем забыла! Я видела его сегодня вечером. Пришлось зайти к нему за новой партией товара, когда все закончилось. Он сказал, что, если дела так пойдут и дальше, вскоре мы сможем открыть собственное дело.

- Отлично!

Еще пару недель дела шли прекрасно. Мы с Моной пошли на компромисс. Я таскал ее поклажу и ждал с книжкой на улице, пока Мона зарабатывала деньги. Иногда за нами увязывался Шелдон. Он не только помогал мне таскать эту тяжесть, но и, невзирая на наше слабое сопротивление, платил за ужин в еврейской кулинарии на Второй авеню, куда мы пристрастились ходить по вечерам. Там невероятно вкусно кормили. Море сметаны, редиска, лук, штрудель, бастурма, копченая рыба, всевозможная выпечка, черный хлеб всех сортов на выбор, восхитительное масло, русский чай, икра, яичная лапша и - сельтерская. Потом - домой на такси, через Бруклинский мост. Каждый раз, выходя из такси у освещенного подъезда, я гадал, какие мысли приходят в голову владельцу этих величественных каменных стен при виде жильцов, с завидным постоянством появляющихся под утро с огромными чемоданами.

Вокруг Моны постоянно толпились новые поклонники, от воздыхателей не было отбоя. А она была не в том положении, чтобы просто послать их куда подальше. Одного из них, художника-еврея, звали Мануэль Зигфрид. Денег у него особо не водилось, зато он был счастливым обладателем превосходной коллекции книг и альбомов по искусству. Мы постоянно брали у него что-нибудь посмотреть, особенно эротические рисунки. Больше всего нам нравились японцы. Ульрих даже приносил с собой лупу, чтобы не пропустить ни одного штриха.

О'Мара был за то, чтобы продать их, а затем, устами Моны, объявить, будто у нас их украли. На его взгляд, слишком уж щепетильно мы себя вели, и эта щепетильность не вызывала у него восторга.

Однажды, когда в очередной раз зашел Шелдон, чтобы отправиться вместе с нами, я дал ему посмотреть один из самых откровенных альбомов. Мельком бросив взгляд на страницу, он поспешно отвернулся. Потом закрыл лицо руками и стоял в такой позе, пока я не убрал книгу.