- А что стало с моим театром? - неожиданно спросил я. - Ты и от него избавилась?

- Давно уже, - сказала мать; - Помнишь маленького Артура, который жил в домах напротив? Он по театру чуть с ума не сходил.

- Так ты отдала театр ему! - Мне этот Артур никогда не нравился. Настоящий маменькин сынок. Но мать считала его настоящим маленьким джентльменом с такими хорошими манерами, образцовым поведением и т. д. и т. п.

Как ты думаешь, он до сих пор у него? - спросил я.

- О нет, конечно, нет! Артур сейчас большой парень и не стал бы в театр играть.

- Никогда не знаешь наверняка, - сказал я. - Пожалуй, загляну к нему и спрошу.

- Они переехали.

- И ты, разумеется, не знаешь куда?

Конечно, она не знала, а если б и знала, то скорее всего не сказала бы. Повторила лишь, что глупо с моей стороны пытаться вернуть себе всю эту старую рухлядь.

- Знаю, - сказал я, - но отдал бы все, лишь бы на них еще раз взглянуть.

- Подожди, вот появятся у тебя свои дети, купишь О им новые игрушки, намного лучше твоих.

- Лучше моего театра ничего быть не может, - страстно сказал я. И долго ораторствовал о моем дяде Эде Мартини, который потратил долгие месяцы и месяцы, изготавливая его для меня. С благодарностью вспоминая о дяде, я мысленно видел его перед собой, мой маленький игрушечный театр, стоящий под рождественской елкой. И еще - моих маленьких друзей, они всегда забегали ко мне на праздники: рассевшись в кружок на полу, они смотрели, как я управляюсь со всем тем, из чего мой театр состоял.

Дядя позаботился обо всем: не только о наборе декораций и исполнителей, но также о рампе, блоках, кулисах, заднике и всем прочем. Я устраивал театральные представления на каждое Рождество вплоть до шестнадцати или семнадцатилетнего возраста. И наверное, сегодня играл бы с этим театром еще более увлеченно, чем ребенком, так он был прекрасен, хитроумен и совершенен. Но театр исчез, я никогда больше его не увижу. И наверняка подобного ему не найду, ибо изготовлен он был с терпением и любовью, ныне более не встречающимися. Вообще-то довольно странная история, ведь Эд Мартини всегда считался человеком ни на что не годным, растратившим свое время зря, болтуном и пропойцей. Но он знал, как осчастливить ребенка!

От моих мальчишеских лет не осталось ничего. Мой сундучок с инструментами пожертвовали Обществу доброй воли, мои книжки с картинками другому мальчишке, которого я презирал. Что он сделал с моими любимыми книжками, я и представить себе не мог. Самое удручающее - мать не сделала бы ни малейшего усилия, чтобы помочь мне мои вещи вернуть. Насчет книг, например, она сказала, что я перечитывал их столько раз, что, должно быть, знаю наизусть. Она просто не могла или не хотела понять, что я стремился обладать ими физически. Быть может, сама того не сознавая, она тем самым наказывала меня за легкомыслие, с которым я все эти подарки принимал в детстве?

(Между тем стремление укрепить связи с прошлым, с моим удивительным детством, становилось все сильнее. Чем бесцветнее и монотоннее становился окружающий меня мир, тем в более ярком свете представали мне золотые дни детства. С ходом времени я ясно ощутил: мое детство было одним большим, долгим праздником - карнавалом юности. Не то чтобы я чувствовал, что старею; просто я осознал, что утратил нечто невозместимое.)

Это чувство бывало еще острее и пронзительнее, когда мой отец, намереваясь оживить старые воспоминания, заговаривал о славных свершениях товарища моих детских игр Тони Мореллы.

- Я только что прочитал о нем кое-что в последней «Беседе», Я начинал он. Сначала речь шла о спортивных достижениях Тони Мореллы, о том, как он, например, выиграл марафонский забег и чуть не упал на финише замертво. Потом о клубе, который Тони Морелла учредил, стремясь облегчить участь детей бедноты нашего квартала. Каждую статью непременно сопровождала его фотография. Затем со страниц «Беседы» - всего лишь местного еженедельника - фотографии успешно перекочевали в ежедневные бруклинские газеты. Тони Морелла стал фигурой, с которой считались, он еще себя покажет. В общем, никто не удивится, если он станет баллотироваться в городскую управу. И так далее в том же духе… Нет спора, Тони Морелла становился новой восходящей звездой на горизонте бушвикской секции демократической партии. Он начал с самого низа, с триумфом преодолел все трудности, даже закончил юридический колледж -' иными словами, стал блестящим примером того, чего может добиться сын бедного иммигранта в нашей славной стране неограниченных прав и возможностей.

Мне тоже нравился Тони Морелла, но то, как с ним носились мои родители, доводило до тошноты. Я знал Тони по средней школе, мы учились в одном классе и оба закончили школу первыми учениками. Тони приходилось бороться буквально за все, в то время как со мной бывало диаметрально наоборот. У Тони была храбрая душа бунтаря, а его природная неукротимость доводила учителей до колик. Среди мальчишек он был прирожденным вожаком. Я начисто потерял его из виду на целых несколько лет. И однажды зимним вечером, протаптывая себе дорожку в снегу, я столкнулся с ним. Он направлялся на какое-то политическое сборище, а я - на свидание с одной головокружительной блондинкой. Тони пытался побудить меня пойти с ним, говоря, что мне от этого будет большая польза. Я рассмеялся ему в лицо. Немного обидевшись, он стал обращать меня в свою веру; говорил, в частности, что собирается реформировать отделение демократической партии в нашем округе - в нашем старом родном округе. Я, однако, загоготал и на этот раз - уже почти оскорбительно. В отчаянии Тони крикнул:

- Ты еще будешь голосовать за меня через пару лет! Вот увидишь! Партии такие, как я, нужны.

- Тони, - отвечал я ему, - я еще ни разу не голосовал и не думаю, что когда-нибудь буду. Но если ты будешь баллотироваться, для тебя я сделаю исключение. Самое лучшее, на что я мог бы надеяться,- это увидеть тебя на посту президента Соединенных Штатов. Белый дом от этого только выиграет. - Он думал, что я над ним издеваюсь, а я-то говорил вполне серьезно.

В середине нашего разговора Тони упомянул имя своего возможного соперника - Мартина Мэлоуна.

- Мартин Мэлоун! - воскликнул я…- Не наш ли это Мартин Мэлоун?

- Он самый, - заверил меня Тони. Теперь он стал видной фигурой в республиканской партии. Меня так огорошила эта новость, что в этот миг, наверное, меня можно было бы сбить с ног даже перышком. Этот недоумок! И как же он такого положения добился? Тони объяснял его карьеру влиянием отца. Я хорошо помнил старика Мэлоуна, доброго человека и - вещь почти невероятная! - честного политика. Но его сынок! Тот самый Мартин, который, будучи на несколько лет старше нас, получал худшие в классе оценки. Он еще и заикался - по крайней мере в детстве. И этот-то болван заделался видной фигурой в местной политике?

- Понял, почему политика меня не интересует? - сказал я.

- Как раз тут ты, Генри, не прав, - со страстью в голосе сказал Тони. - Значит, ты хочешь, чтобы такие, как Мартин Мэлоун, становились конгрессменами?