«Дорогой, тебе нравится так?» – И поцелуй в основание шеи.

«Дорогой, я так люблю тебя трогать…» – И ее пальцы ласкают его естество. Он стонет.

«Дорогой, прошу тебя, сейчас!» – И он, выгибаясь, входит в нее, оставив любовную игру.

Семь лет назад он еще не ушел на войну. Семь лет назад Фергус еще не поступил на военную службу: у него не было денег, чтобы купить чин. Семь лет назад она была влюблена без памяти, и ничто на свете не имело для нее большего значения. Главным был только этот человек.

Она страстно желала повернуть время вспять, вернуться в прошлое. Забыть все, что было после, притвориться, будто никакого «после» не было. «Пожалуйста, – и эта мольба обращена была к Богу, к провидению, судьбе, к любой высшей силе, которая существует, – пожалуйста, пусть все станет как семь лет назад. Пусть прошлое вернется». Пусть она снова будет Шоной Имри, а не вдовствующей графиней Мортон. И тогда у нее не будет за плечами этого брака, наполненного только скукой, сожалениями и скрытыми желаниями, которые заставляли ее молиться ночами напролет, стоя на коленях у пустой кровати.

А если это невозможно, то пусть у нее будет хотя бы глоток воды, чтобы утолить эту жажду. Пусть в этой пустыне жизни она получит чашу воды, кусок хлеба, они так ей нужны…

Гордон.

Она чувствовала, что стоит ему ее коснуться, и она пропала. Она уже не сможет мыслить здраво. Но Шоне так хотелось смотреть на него, впитывать совершенство его тела, любоваться тем, как солнечный свет, льющийся в большие окна, играет на его скулах.

Боже правый, как же ей хотелось почувствовать его!

Надо бежать, бежать без оглядки, так далеко, насколько хватит сил. Но Шона осталась стоять, впитывая его образ. Она была слаба, она вся дрожала – и наслаждалась сама своим немыслимым позором.

Она приблизилась к нему. Медленным, размеренным шагом она шла навстречу искушению, и тело рядом с Гордоном Макдермондом испытывало знакомое желание и знакомую потребность.

Носки ее туфель касались теперь его ботинок. Юбка отчаянно льнула к его шерстяным брюкам.

Шона медленно положила руку ему на грудь поверх рубашки. Эту простую белую рубашку сшил почти невидимыми стежками аккуратный портной, добавил к ней костяные пуговицы… Мог ли тот портной знать, что под его рубашкой будет биться ровно и сильно такое отважное сердце? Мог ли он предугадать, что в один прекрасный день женщина захочет разорвать эту рубашку, презрев и его многочасовой труд, и дороговизну ткани?

«Люби меня».

Она часто повторяла эти слова, но никогда в подобной ситуации. Сейчас они прозвучали бы рискованно. Шона нежно коснулась щеки Гордона, провела пальцем по скуле. Она не могла смотреть ему в глаза и потому не отводила глаз от своих пальцев. Какое знакомое ощущение: кожа теплая, гладкая после утреннего бритья… Казалось, даже ямочка у него на подбородке манит, просит, чтобы к ней прикоснулись.

Шона привстала на цыпочки и поцеловала его в эту ямочку.

Гордон прерывисто вздохнул, и она улыбнулась. Он чувствует то же самое, он оказался в ловушке собственной сдержанности. Оба они силятся разбить скорлупу, защищавшую тех людей, которыми они стали, от тех, какими когда-то были.

В груди у нее разлилось тепло – ее охватила неожиданная, ярчайшая радость. Она положила обе руки ему на грудь, скользнула пальцами к плечам.

– Никогда в жизни меня никто не целовал так, как ты, – негромко проговорила Шона, целуя его грудь сквозь рубашку.

Сердце Гордона колотилось так же бешено и быстро, как и ее собственное.

Он медленно наклонил голову, подождал, пока она поднимет к нему лицо, – и поцеловал. Какое новое, другое – и в то же время какое знакомое ощущение! У Шоны все внутри заныло от воспоминаний. Сколько часов они провели, познавая и исследуя друг друга?

Наверное, женщина никогда не забывает своего первого мужчину. Или первую любовь.

Шона молча расстегнула пуговицу на его рубашке – самую верхнюю.

Гордон накрыл ее руку своей.

Она посмотрела на него. В его глазах читалось предостережение – и что-то еще. Вспыхнувший голод.

Высвободив пальцы из-под его ладони, Шона продолжила свое занятие. Вопрос задан, и получен ответ, хотя никто не произнес ни слова.

Гордон наклонился, желая проделать то же самое с ней. Но ему предстояло расстегнуть шестнадцать пуговиц. Чудовищно, невозможно много!

Однако к тому времени как Шона закончила с его рубашкой, Гордон успел расстегнуть все шестнадцать…

Она взглянула на него два раза. В первый она еще уловила на его лице тень предостережения. Во второй – увидела потемневшие скулы и сжатые губы.

В минуты страсти он всегда становился таким.

Когда она расстегивала последнюю пуговицу, ее руки дрожали. Она прижала ладони к его обнаженной груди, потом подалась вперед – и поцеловала.

Гордон издал какой-то нечленораздельный звук, обхватил Шону за талию и привлек к себе.

«Да, целуй меня! Пожалуйста…»

Он слишком медлит. Она обхватила его лицо ладонями и поцеловала в губы. Сама.

Какой же горячий и мягкий у него рот… И какой искусный. Его дыхание – жизнь. Он тронул языком ее нижнюю губу – ласка-приглашение, ласка-намек. Воспоминания дарили столько же сладости, сколько и его руки, скользившие по ее коже.

Он потянул ее за собой – они почти что протанцевали в какую-то нишу. Ей казалось, что она не может дышать. И не важно, гораздо важнее его прикосновение, ощущение его кожи под пальцами. Она гладила большими пальцами его шею, отодвигая ворот расстегнутой рубашки. Ей вдруг остро и сильно захотелось провести руками по его спине, расцарапать, разодрать кожу в кровь, оставить отметины – чтобы он запомнил ее навсегда.

Внутреннее напряжение, которое она испытывала, растаяло. Руки и ноги сделались ватными, губы – мягкими, а внизу живота растеклось мягкое, сладкое тепло.

Гордон снял с нее юбки и отбросил куда-то, не важно куда. Она возилась с пуговицами на его брюках и досадовала, что у нее не такие проворные пальцы. Он накрыл ее руку своей и отступил на шаг.

«Только ни о чем меня не спрашивай», – подумала Шона.

Иначе здравый смысл может взять верх, и тогда она снова станет осторожной и осмотрительной. Нет, не сейчас, не тогда, когда ей больше всего на свете нужно – это. Нужен он.

Но нет, Гордон сбросил обувь, расстегнул брюки и, не сводя с Шоны глаз, полностью разделся.

Нагим он выглядел еще прекраснее, чем семь лет назад. Война оставила ему на память шрамы, но также и отшлифовала его фигуру. Мускулистые руки и ноги, широкая грудь, тонкая талия. Ей до боли хотелось прижать ладони к его бедрам, заново познать изгибы ягодиц.