неполный список потерь, а я оставался глухим, я ждал, когда мать назовет имя любимой. Это ожидание затмило все. Но мать ничего не сказала о ней. Пожалела, думала отвлечь большим горем.

— Родной город насквозь пустой. Моего в нем не осталось.

— А мать с малыми?

— Да. Но не мог я там… Жив буду — вернусь. А сейчас на фронт, только туда. Война — всеобщая беда. Пусть же будет она большей бедой для тех, кто затеял ее…

— Немец уже расплачивается, — вставил дядя и налил спирту в крышку фляги. Мы выпили поочередно.

— Немец что? Хочу, чтобы мир почувствовал, весь шар земной.

— Горячишься, племяш. Вот скажи-ка, думалось ли тебе, что в Стране Советов есть советские люди, а есть только советские подданные?

— Враги, что ли?

— Да вроде бы и не враги они. Люди, которых еще надо ковать или калить. С маху не раскусишь. Они разные. Попутчики, что, может, при коммунизме только станут советскими. Самодуры, льстецы и лжецы, жулики — в личном и на общественном поприще. Такие выполняют долг подданного в силу обстоятельства, а больше всего для виду.

— Что ж, и среди коммунистов есть они?

— Может быть, и в нас с тобой…

— Что, что?!

— Вот ты с пеленок советский, — продолжал дядя. — А кабы не война, с неохотой пошел бы в армию. А стране надо не только то, что ты признаешь, а что необходимо ей, миру, человечеству. Возьми меня. Я — честный солдат. Офицер. Коммунист. Ты сейчас просишь меня устроить тебя во фронтовой эшелон, а я должен тебя в тыл на лечебный отдых отправить. Но как поступлю я?

— Дядь, — перебил я его, испугавшись, — я так надеялся…

— Ты дай договорить. Людей у нас таких уйма. У одного меньше, у другого больше несоветского, а у некоторых советского вовсе нет. С коммуниста спрос больше, чем с рядового большевика. Партбилет обязывает. Но ему и трудней, людей перестраивай и себя строй. Не всякий выдерживает, а красную книжку не сдает. Такие и товарищей охаивают, доносы пишут, персональные дела создают, а себя в грудь кулаком бьют: я то-то и то-то совершил. А все для того, чтобы показать, что и поныне он — не труп, не отравляет вокруг все и вся.

Дядя глотнул из фляги, я отказался.

— Это у нас, — продолжал он, — в стране победившего социализма, как говорят. А в компартиях, у пролетариата иных стран? В мировом масштабе? Там, Антоша, хочешь не хочешь… Да что там. — Дядя махнул рукой. — Мировую революцию не советские люди делают, а советское в людях… Ладно. Мы слишком высоко поднялись. Ты помнишь Яско?

— Он все у тебя?

— Нет. Отправили в госпиталь. Вылечился и пристроился там санитаркой. Вот так, племяш, много ли в нем советского? А в то, что эта война последняя, хотелось бы верить. Союзнички-то не очень помогают… А тебе я помогу, — он улыбнулся, — если не хочешь большого греха на душу брать — в Москве пристроиться? Знаю, знаю, — заспешил он, увидев мои глаза. — Мы не из таких.

— Погиб Андрей-то… В Одессе под танк с гранатами… — седой лейтенант ткнулся мне в плечо и заплакал. Потому, наверное, так горячо со мной говорил, боль унимал…

Глава седьмая

Наш эшелон остановился на маленькой станции, началась разгрузка. Я спросил у коменданта, нет ли попутной в хозяйство Стрельцова. Таковой не оказалось, но в сторону фронта направлялась полуторка с каким-то дефицитом. На ней я и укатил. Доставила она меня к развилке трех дорог, прямо — мост через речку, налево — степной проселок, направо — лесной. В начале лесного, на сосне, фанерная стрела с надписью «Хозяйство Стрельцова».

Я простился с автомобилистами. Они умчались в степь. Приседая, поразмял я затекшие ноги, огляделся. Лесной проселок убегал в сосновый бор, на дороге свежие следы гусениц танков, колес авто- и гужетранспорта. Из-за леса доносился перекатный гул. Оттуда попахивало гарью и дымом. Знакомые каждому фронтовику звуки и запахи. Они и манят, они и пугают, да надо идти. И я пошел.

На мосту мотоцикл с коляской. Откуда он примчался, я и не заметил. Мотоциклист соскочил с седла, подбежал к перилам и начал бить из автомата короткими очередями куда-то вниз.

Я вынул свой парабеллум из-за пазухи, снял с предохранителя и с замирающим сердцем двинулся к мотоциклисту. Солдат палил, не обращая на меня внимания.

Я осторожно выглянул из-за перил: в кого же он стреляет? На песчаном откосе в разных позах лежало семь или восемь трупов гитлеровцев. На другом берегу темнели на пожухлой траве трупы. Видимо, вчера или нынче ночью здесь шел бой.

Я подбежал к мотоциклисту:

— Ты что? Спятил? По трупам?

Парень опустил автомат, посмотрел на меня, глаза его блестели мальчишеским задором. «Совсем пацан» — подумал я.

— Зачем, — повторяю, — палишь? Или мертвых боишься?

— Да нет, не боюсь. Только живых я еще не встречал. Третий день на фронте, а фрица не видел, — сказал сокрушенно мотоциклист и деловито спросил: — А вам куда, товарищ командир? Если в хозяйство Стрельцова, подвезу.

Мотоцикл запрыгал по ухабистой, развороченной танками дороге, того и гляди из люльки вывалишься. Я изо всей силы упирался в дно коляски ногами, а левой рукой держался за скобу впереди. Отвык от такой езды. К счастью, ехали мы недолго. Бор обгорелых черных сосен вдруг расступился, и мы выехали на широкую поляну, словно из улицы на площадь. Из леса от замаскированных танков выбегали бойцы и выстраивались, поротно направляясь к центру поляны.

— Вот мы и дома, — сказал мотоциклист. — Вам туда, — он указал мне на штабную машину, прикрытую сосновыми ветвями. Рядом с ней виднелись два танка, тяжелый и средний. У штабного автобуса толпились командиры. Я выскочил из люльки и заспешил к штабу. Командиры встали по команде «смирно».

— Вольно, вольно, — услышал я знакомый голос и увидел комбрига.

Стрельцов шел,