– Долго я был без сознания? – прошептал он.

– Почти сутки, – сказал я.

– Где мы? Вездеход?

Я кивнул, присев под решеткой, взялся за прутья.

– Едем к склону Крыма. Они сказали, что убьют нас обоих, если я не назову место, где лежит машина.

– Но ты…

– Но я ответил, что они убьют нас после того, как я назову его.

Старик слабо кивнул.

– А Марк с Мирой сказали, что ты соврешь, если они отпустят меня… И теперь мы едем туда все вместе. У вас дружная любящая семья, Алви.

Он наконец подтянул флягу, с трудом поднял ее и попытался открыть. Я не мог смотреть на него без жалости. Когда я после всех этих лет опять пришел в Херсон-Град, Орест почти не изменился. Конечно, морщин стало больше, волосы поредели и длинный крючковатый нос заострился… но он выглядел просто пожилым мужчиной. А теперь это был именно старик, дряхлый, дрожащий – вот что сделали с ним Болеслав, Марк и Мира всего за несколько дней.

– Палач мертв, – сказал я, когда Орест, справившись наконец с колпачком фляги, сделал несколько глотков. – Я убил его в той комнате, где меня пытали.

Он кивнул, и я продолжал:

– Скоро вечер, мы отъехали далеко от города, но до склона тоже еще далеко. Пошел кислотный дождь, и теперь им придется разбираться с шинами, а на мотоциклах могло пожечь управление. К склону попадем только завтра вечером.

– А гетманы? – спросил он, откладывая флягу.

– Окружают Херсон-Град.

– И Марк надеется справиться с ними при помощи твоей машины?

– Да. Хотя не пойму как – ведь Дэу они не схватили.

– Значит, надеются сами разобраться в ней.

– А это возможно, Орест?

Поразмыслив, он ответил:

– Да, пожалуй. Хотя теперь, когда у них нет Болеслава…

– Есть еще кое-что. – Я похлопал себя по груди. – Не могу понять, что это за штука…

Я коротко рассказал ему про свою находку в грузовике, торчащем из склона недалеко от Редута.

Впервые живость появилась в глазах моего учителя, он поднял голову и переспросил:

– Она отражает пули?

– Да. Те просто сплющиваются. Но защищает только торс. Ты что-то слышал про этого Ефрония Отшельника? Так его назвали гетманы.

Орест прикрыл веки и медленно заговорил:

– Слышал, очень давно. Когда-то Ефроний пытался собрать свою секту. Он, конечно, не называл ее так. Полагал, что хочет обратить людей в истинную веру.

– Веру в кого?

– В хозяев платформ. Он говорил, что побывал там, и на него снизошла благодать. Ефроний странствовал по Пустоши, собирал последователей. Потом их перебили, монахи из Ордена распяли его самого, но он ночью сумел слезть с креста – настоящий подвиг – и сбежал на Крым. И пропал. Говоришь, Болеслав назвал эту вещь силовой броней?

– Да. Главное, я не могу ее снять! Этот кругляш, генератор брони или как его назвать, погрузился в кожу и не отдирается. А Болеслав еще упомянул каких-то доминантов…

– Палач был не в себе. Хотя, возможно, он знал что-то такое, чего не знаю я. Кстати, как дела у Марка? – Орест вопросительно постучал пальцем по лбу.

Я пожал плечами.

– Иногда нормальный, а иногда кажется, что совсем свихнулся.

– Да, такое не могло пройти бесследно. Его нарциссизм…

– Что?

Орест вытер полой шинели покрытое бисеринками пота лицо и лег на бок под стеной.

– Марк влюблен в себя. В свою внешность. Он всерьез считал себя самым красивым человеком на Крыме. Но ты сделал с ним такое… Мира и Болеслав убеждали его, что при помощи всяких средств последствия ожога можно будет свести с лица, и он даже поверил им, хотя ясно, что это ерунда. Он заставил себя поверить. Но постепенно… Думаю, безумие твоего брата будет прогрессировать, а периоды ясного мышления становиться все короче.

Эта длинная речь утомила его, и Орест затих, прикрыв глаза. Еще некоторое время я с жалостью разглядывал его, потом перебрался к окну. Дождь закончился, земля быстро впитала насыщенную кислотой влагу. Туча уплыла на запад, и в небе появилось солнце. Сразу стало теплее и светлее. Дверцы машин были открыты, омеговцы осторожно выбирались наружу. Из кабины вездехода показались Мира с Власом.

Вскоре выяснилось: пришли в негодность все четыре колеса на одном сендере, оказавшемся во время дождя в глубокой луже, а в караване нашлись только три запаски, так что машину пришлось бросить. С нее сняли пулемет, вытащили все мало-мальски ценное, люди перебрались на второй сендер и пересели в вездеход, куда погрузили и пулемет.

Караван поехал, когда уже наступил вечер. Орест дважды просыпался, пил из фляги и опять засыпал. Мы почти не разговаривали: его это быстро утомляло.

Подкатив к древней эстакаде, машины остановились. Солнце розовым пятном висело за облаками у горизонта. Когда двигатель вездехода смолк, я стал бить цепью наручников по стенке кузова и занимался этим до тех пор, пока в люке над головой не возникла недовольная рожа Власа.

– Жратву тащи, быстро! – скомандовал я, прежде чем он успел открыть рот. – И мне, и Оресту. Вы и ночью собираетесь ехать?

– Ясное дело. Получишь жратву, только когда…

– Заткнись и слушай. Вам надо, чтобы я показал направление. Я это сделаю только в обмен на еду и наручники.

– Чего?

– Наручники, говорю, снимите! Запястья трет.

– Да пошел ты… – начал он и замолчал, когда в проеме рядом возникла голова Миры, которая, как оказалось, слушала наш разговор.

– Альб, ты знаешь, что будет со стариком, если ты попробуешь сбежать? – спросила она.

Я кивнул:

– Именно поэтому вы и можете снять их с меня. Для вас вообще без разницы, в наручниках я или нет, сижу в кузове или разъезжаю вокруг на мотоцикле. Неужели неясно? Пока Орест здесь…

– Да может, ты свалишь, кинув его. – По тону Власа было понятно, что сам бы он так и сделал.

– Не все такие мутанты, как ты.

– Это ты мутант! – взвился он. – А я человек!

– Он не оставит старика, – сказала Мира уверенно. – Слушай, Альб, мы набрали кислоту в бочонок. Ее всегда можно для чего-нибудь использовать. И сейчас, если ты выкинешь какую-нибудь штуку, я начну поливать ею старика. Это понятно?

– Понятно, – сказал я и потряс наручниками. – Снимайте.

* * *

Недалеко от эстакады над пустырем высился большой, поросший зарослями холм с покосившимся кирпичным домом на вершине, других возвышенностей и построек вокруг не было.

Когда двое омеговцев раздвинули ворота и я шагнул в проем, над головой раздался голос Миры: