Девочки сбились возле белых деревянных столбиков балкона. За дверями по коридору шли, шумно разговаривая, какие-то люди. Это были приглашенные, и они бубнили на разных языках. Олли сделалось любопытно. Она приоткрыла одну створку. Мимо протопали человек пятнадцать кавалергардов – каждый полк выделял назначенное число молодых офицеров – возглавляемых Алексеем Орловым, который напоследок внушал подчиненным:

– Вы сюда, господа, не веселиться пришли. Служба требует развлекать гостей и особенно дам приличным остроумным разговором. И не держитесь, как дикари, кучей. Рассыпайтесь по залу. Рассыпайтесь.

– Начинают. – Дункер поманила девочек.

В первую минуту Олли удивилась, что не слышит музыки, а потом вспомнила: ее ведь и не будет. Бал особый. Она приникла к ограде, глядя на церемониймейстера. А потом через открытые двери в зал двинулись пары. Странно было смотреть, как они вышагивают, приседают и наклоняются, исполняя фигуры танца, в гробовом молчании. Выглядело так, будто вы оглохли или вставили в уши вату.

Мэри впилась глазами в первую пару. Она не понимала, кто идет рядом с папа, почти его роста и тонкий, как тростник. А потом во все горло завопила:

– Мама!!!

Но нянька вовремя закрыла ей рот ладонью.

Этого не могло быть. Просто не могло быть! Мэри тыкала пальцем в залу, поясняя маленьким сестрам, что случилось. Те во все глаза смотрели, но не решались издать ни звука, сконфуженные участью старшей.

Между тем государь вел под руку супругу, которую многие дамы уже втихомолку именовали покойной. Натянутая, как струна. Прямая. С высоко запрокинутым подбородком. Александра опиралась на его руку и царственно окидывала глазами зал. Два длинных локона спадали с обеих сторон ее лица, голову венчала малая бриллиантовая корона с рядом крупных жемчужин-подвесок. На груди красовался букет из мирта.

При свечах, во время торжественного шествия пропадали и бледность, и морщинки, сеткой покрывшие лицо. Их скрадывала пудра. Но главное – необычайное изящество, с каким вела за собой все пары полонеза молодая императрица. Даже без музыки она не сбивалась, задавая фигуры. Великие княжны, как завороженные, глядели на этот молчаливый танец, казавшийся от тишины еще более величественным.

Победа мама была абсолютной. И больше всех ею гордился отец.

Мэри сжала кулачки. Он не обманул! Не обманул! Ему действительно никто, кроме них, не нужен!

Санкт-Петербург. Петропавловская крепость.

— Как вы осмелились допрашивать Рылеева без моего ведома?

Чернышев все-таки не выдержал чужого самоуправства, и несколько дней сдерживаемая злость ударила грязевым фонтаном к небесам. Вернее, к беленому сводчатому потолку. Остальные члены Следственного комитета заметно пригнулись. Они восседали за длинным столом красного дерева, в столешницу которого, как в рамку, было вставлено зеленое сукно – хитрый английский принцип, все-то у них, нехристей, как у людей! Когда только наши научатся?

Видимо, никогда. Вся сила изойдет на вопли.

– Мои вопросы к господину Рылееву касались особого делопроизводства. – Бенкендорф холодно поклонился. – Если государь велит мне познакомить ваше высокопревосходительство с ответами, я немедля передам протоколы.

Повисла пауза. Не все присутствующие знали, что одному из них поручено больше, чем другим. Царские любимцы сцепились не на шутку. И смешно сказать из-за кого! Рылеев вызывал у Александра Христофоровича не больше любопытства, чем все русские периодические издания, помноженные друг на друга. Странно, что отечественные литераторы не вышли на Сенатскую площадь с перьями наперевес!

Все! Трепещи, тиран! За зло

и вероломство

Тебе свой приговор произнесет

потомство!

Обличительный порыв держался до вечера 14-го, когда стало ясно, что «приговор» будет произносить «тиран».

С первого дня в крепости Рылеев вел себя очень откровенно. Более того, задурил царю голову полным раскрытием истины. Никс распорядился не связывать поэту руки и дать бумагу. С той минуты Кондратий Федорович писал. Безостановочно. Изводя монбланы казенных листов, возы перьев и бидоны чернил.

Эта-то откровенность и вызывала наибольшие подозрения. Все писали, и все каялись. Что тут нового? Артистическая натура. Легко вступил в заговор. Легко надломился. У соловья нет когтей. Хотел прослыть тираноборцем, новым Брутом. Обжег крылья. Теперь плачет.

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Многие верили. Не принимали всерьез.

Бенкендорф же был скептиком: ему с трудом давались русские стихи, он не подпадал под обаяние рифмованных проповедей. И смотрел на человека, исходя из обыденных деяний. Чтобы выпускать журнал, нужны хватка, трезвый расчет, чутье рынка. Чтобы управлять конторой Российско-Американской компании в Петербурге, всего этого потребно втрое больше.

Решение выступать приняли у Рылеева на квартире. К нему 13 декабря сошлись заговорщики. 14-го он ненадолго появился на площади, оценил глубину провала и удалился, не забыв бросить Николаю Бестужеву:

– Близки последние минуты. Но это минуты нашей свободы. Мы дышали ею!

Хорошенькое утешение! Бедняга Бестужев, приведший Морской гвардейский экипаж, никуда уйти не мог.

Вечером, когда все было кончено, у Рылеева вновь собрались те, кого еще не захватили. Он сказал им, что делать, как себя вести. Нет, не получалось признать за этим человеком голый порыв вдохновения. Скорее он был медиатором. Посредником между оркестром и теми, кто заказывал музыку. Между простаками и высокими лицами, оставшимся в тени. Так и следовало его трактовать.

«Старый я гусь, – думал Бенкендорф. – Нелегко меня поймать, нелегко и нашпиговать яблоками».

– У вас имелись сведения о том, что господа на юге намерены выступить только первого января?

Рылеев был несколько удивлен, что его допрашивает один следователь. Он метнул по комнате быстрый взгляд и, убедившись, что нет даже секретаря, выразительно хмыкнул.

– Все, что будет вами сказано, не выйдет из этих стен, – заверил генерал.

Некрасивое, подвижное лицо Кондратия Федоровича исказила усмешка. На вид ему, казалось, лет тридцать. Широкий лоб с большими залысинами у висков выдавал человека думающего. А энергичный подбородок – деятельного. Блестящие, как вар, глаза под близко сходящимися бровями придавали его смуглой физиономии характер живости и остроты.

– Вы не похожи на поэта, – прямо сказал Александр Христофорович.

– А вы на следователя, – парировал арестант.

– Тем не менее я следователь.