– Будь она проклята, эта свобода. По мне, лучше Сталин, чем то, что сейчас творится.

– Болтаешь, сама не знаешь что. При Сталине на Украине такой голод был, что доходило до людоедства, родители поедали останки своих детей.

Леночка пожимает плечами:

– Это уже история, а теперь мир совсем другой. Все веселятся, а тебе подыхай.

– Это веселье, как на «Титанике». Посмотри только, что делается в Югославии, в Грузии…

– Вот я и говорю, не надо было трогать это болото. Пока оно было стоячим, хоть как-то, но можно было жить. А мне пришлось с таким столкнуться! До сих пор не могу поверить, что все это происходит со мной… Сперва эта Агата избила, а уж как меня перевели… и говорить не хочется тебе… – Она умолкла на минуту. – Нет, все-таки расскажу. Надо же перед кем-то исповедаться, возможно, легче не станет, но говорят, надо… Бабы меня просто насиловали. Думала, наложу на себя руки, но человек настолько привязан к жизни… я и не подозревала, что настолько…

Она замолчала, уставившись на свои неподвижно лежавшие на столе руки.

Не в силах принять какое-нибудь решение, мы ждали, что развязка наступит сама собой, но она не наступала. Я жила у дяди, а Эдвард торчал один в пустой квартире.

До этого он раз в год отвозил дядю на вокзал, когда тот собирался в санаторий, но теперь ни я, ни дядя не обратились к нему, пока он сам не предложил. Загрузив чемоданы в машину, он бросил:

– Ну, пока…

Но я знала, что он вернется. Чувствовала и была на взводе.

Он вернулся. Когда я заваривала кофе на кухне, у меня тряслись руки. Кофе на подносе я принесла в кабинет. И вдруг мы кинулись друг к другу…

Вернувшись в камеру, я улеглась, закинув руки за голову. Мне предстоял еще вечерний туалет, такой проблематичный на этом крошечном пространстве. Мне до сих пор не удалось справиться с тем смущением, которое я испытывала, обнажаясь в присутствии посторонних. Никогда не было уверенности, что я опять не паду жертвой подсматривания, которое считала таким же омерзительным, как и мастурбацию при свидетелях.

Моясь над тазом, я всегда старалась повернуться к моим сокамерницам спиной и непроизвольно прижимала локти к бокам, чтобы заслонить грудь от посторонних взглядов. Но мытье до пояса было куда меньшей проблемой, чем от пояса и ниже. Чуть ли не с чувством отчаяния я снимала белье, а потом приседала на корточки над тазом. В такие минуты мне казалось, что все они смотрят на меня, следят за мной. Однако я никогда не отваживалась посмотреть в их сторону…

Лежу я, ни о чем не думая (это был своего рода перерыв, передышка), и вдруг дверь открывается и на пороге возникает Элюня – та самая, что в первый день моего прибытия сюда нокаутировала меня ударом под дых. Теперь-то мы были в хороших отношениях.

– Дарья, – говорит она. – Дуй к нашей Изе, у нее к тебе дело.

Я села на нарах.

– А что, я одна пойду? – спросила я, не в силах скрыть своего удивления – в это время суток переход в административную часть был закрыт на все засовы.

– Ступай, охранницы тебя впустят, – ответила Элюня и вышла.

В коридоре не было освещения, и мне с трудом удалось отыскать двери, ведущие в помещение, где безраздельно правила Иза. В первой комнате было темно, но во второй, поменьше, горел свет. Иза, по своему обыкновению, сидела за письменным столом на фоне бронированного шкафа. На ней, как всегда, был форменный китель, под ним виднелась блузка с вышитыми розочками, что никак не вязалось с тюремной униформой.

– Что-то… произошло? – осторожно спросила я.

– Присядь, – сказала она, указав на мое обычное место по другую сторону стола. А сама потянулась к шкафу и вынула оттуда бутылку с какой-то цветной жидкостью и два стакана. Наполнила их до половины. – У меня сегодня одна важная годовщина, и я хочу, чтоб ты со мной выпила.

Я отхлебнула порядочный глоток, это была домашняя наливка. Очень вкусная, кстати.

– Что это? – спросила я.

– Понравилось? – улыбнулась Иза.

– Очень.

– Ореховая, по рецепту моей бабки, хочешь, запишу тебе его?

Я покачала головой.

– К этому делу нужен талант, а у меня его ни на грош. А что это за годовщина, могу я спросить?

– Можешь, – ответила она с усмешкой. – Праздную пятый год своей свободы.

– Ты разведенная?

– Ага.

Она подлила мне в стакан.

– Ой, не надо, я быстро пьянею, – запротестовала я.

– Не волнуйся, – сказала она. – В крайнем случае возьму тебя на руки и дотащу до камеры.

– Вот будет сцена, – рассмеялась я.

Я чувствовала себя все лучше, Иза рассказывала мне о последнем заседании пенитенциарной комиссии, да так забавно, что я покатывалась со смеху. Я уже успела познакомиться с большинством из входивших в нее людей, а Иза пародировала их блестяще. Лучше всего у нее выходил наш директор тюрьмы, она до ужаса смешно передразнивала его манеру говорить – с расстановкой и акцентированием носовых «а» и «е», чуть флегматично.

Нам стало неудобно на твердых стульях, и мы перебрались на пол. Сидели, привалившись спиной к стене, подобрав колени к подбородку.

В бутылке уже здорово поубавилось, вскоре Иза вытрясла из нее последнюю каплю.

– У меня еще есть ментоловый ликер, – сказала она.

– Иза! – ужаснулась я. – Мы напьемся в стельку!

– Подумаешь! – махнула она рукой. – Один раз живем.

– Ас кем ты сейчас живешь? – спросила я неожиданно для себя самой.

Она пожала плечами:

– Да с одним типом, лишь бы только он окончательно не захотел переехать ко мне. Зачем мне это? Все это хлопоты трефовые… Сперва носят тебе розы с душистым горошком, а потом швыряют вонючие носки где попало. Мерзость.

– Ты развелась, потому что твой муж разбрасывал носки?

– Нет, развелась, потому что он был такой же дурак, как этот твой Эдвардик… Собственными руками бы его удушила за то, что из-за него ты здесь… Ты… такой прекрасный человек!

– Да ты что говоришь! – запротестовала я.

– Ни один мужик тебе в подметки не годится. Дарья! Я горжусь тем, что я, как и ты, женщина!

Что она, эта Иза, плетет, ужаснулась я про себя. Зачем она это говорит?

Я навострила уши, вдруг представив себе, что после такого вступления последуют декларации, а то и предложение, которое я не смогу принять. И наши отношения испортятся. Горькая обида на нее захлестнула меня. За то, что она заманила меня к себе. И если окажется, что Иза предпочитает женщин, я не смогу больше с ней дружить. То есть дружить смогла бы, если бы она не требовала от меня взаимности.

– Иза, – сказала я. – Я люблю мужчин…