— По мнению Гераклита, гнев обуздывать крайне трудно.

Когда мы подъезжали к монастырю Ставроникита, он меня спросил, не хочу ли я увидеть самые красивые иконы на свете.

— Они были написаны Феофаном Критянином, монахом, который жил в шестнадцатом веке и был так же одарен, как Мануил Панселин. Но должен предупредить, что тогда опоздаем к ужину.

— Неважно, поем варенья моей матери.

Монастырь Ставроникита заметно меньше, чем Ватопед и Иверский, но при этом похож на укрепленный замок. Задняя часть здания нависает над морем, на высоте пятидесяти метров. С той стороны мы и въехали, поскольку главный вход был закрыт.

Во дворе было уже почти темно. Монастырские стены странным образом сокращают день. Они задерживают восход солнца и ускоряют приход ночи. Мы двинулись к церкви чуть не на ощупь, как воры. Она тоже оказалась закрытой, но Онуфриос знал, под каким камнем спрятан ключ.

— Мы же ничего не увидим, — пробурчал я.

Единственная лампада, горевшая внутри церкви, не освещала ничего, кроме синего стекла, из которого была сделана. Мы подошли к иконостасу. И тут произошла удивительная вещь: из мрака вдруг возник Христос, написанный гораздо более яркими красками, чем на обычных иконах. Он был в темно-розовой тунике и ярко-зеленой хламиде. Обрез книги, которую он держал в руке, казался огненным. Лик его был не слишком суров. Казалось, он скорее удивлен нашим визитом.

Этот фокус Онуфриос устроил с помощью карманного фонарика, направив свет прямо на образ. Он перевел луч на другую икону, и появилась Богоматерь в вишневом одеянии. Ее лик был не лишен прелести. Младенец Иисус, которого она держала на руках, выглядел скорее непоседливым проказником. И был одет в очаровательную белую пижамку.

Страстная пятница, 21 апреля. Это годовщина государственного переворота 1967 года. Я не очень много знаю об этом времени, моему отцу было всего двадцать лет, когда свергли режим полковников. Знаю только, что греческую Церковь тогда возглавлял некий Иеронимос, сторонник хунты, разумеется, а также безжалостный преследователь немногочисленных попов с левыми взглядами и гомосексуалистов, которых было гораздо больше. Он был родом из Истернии, деревни на Тиносе. Кажется, он уже умер.

Я описываю конец своего приключения, возвращаясь в Афины. Слово «приключение» не кажется мне чрезмерным. Думаю, случившееся вчера вполне позволяет мне употребить его.

Я сел на поезд сегодня утром, в полдесятого, в Фессалониках. Почему я предпочел поезд? Быть может, чтобы дать себе время поразмыслить. У меня болят колени, спина, шея. Все мое тело помнит обрывистый склон, по которому мне пришлось скатиться к морю. В конечном счете, мой позавчерашний сон сбылся: я покинул Афон на борту «Зодиака» Полины Менексиаду. Она подошла к скалам так близко, что я предложил ей сойти на землю.

— Ты будешь первой женщиной, ступившей на Афон со времен гражданской войны!

Но она все твердила:

— Уедем отсюда, уедем отсюда…

Я не меньше нее хотел поскорее убраться с этой мрачной горы. Выстрелы Захариаса все еще гремели у меня в ушах. Так что я улегся на деревянных планках, покрывавших дно моторной лодки.

Вчера произошли и другие неожиданные события, о которых мне не терпится поведать. Но я не могу перескакивать с пятого на десятое. Поэтому буду рассказывать все по порядку.

Утром я проснулся в прекрасном настроении. Я был достаточно доволен своей работой, сделанными фотографиями и собранными сведениями.

Направился прямиком в книжный магазин, где меня встретил с доброй улыбкой брат Иринеос.

— Вас нечасто увидишь в церкви! — заметил он шутливо.

Я сказал ему, что был на службе в монастыре Ватопед.

— Вы вполне заслужили кофе.

Я подарил ему банку варенья, уточнив, что оно сварено моей матерью. Он внимательно прочитал этикетку.

— Как любопытно! Моя мать тоже использовала листья вербены для некоторых сортов варенья. Вербена оттеняет сладость фруктов и подчеркивает их аромат.

Он отнес банку на кухню. А вернувшись с кофе, объявил мне торжественно:

— Я прошу передать вашей матушке мои поздравления. Ее варенье превосходно. Оно бесподобно, — добавил он на своем родном языке, словно оценил его вдвойне — не только как грек, но и как француз.

Я завел разговор о монахах-иностранцах, которые обратились в православие: почему они сделали этот выбор?

— Это правда, у нас тут немало иностранцев — есть французы, австрийцы, англичане, бразильцы.

— И один перуанец.

Я сказал ему, что читал стихи Симеона и собираюсь с ним встретиться.

— Сам я не имел случая их читать, но ценю его как человека. Передайте ему от меня дружеский привет. Православная Церковь древнее католической, она ближе к корням христианства и придает огромное значение постоянному изучению Евангелий. Своим успехом она обязана именно тому, что не была модернизирована. Она привлекает к себе самой своей анахроничностью.

Он встал и вернулся на кухню.

— Не смог удержаться, — признался он по возвращении, — еще немножко попробовал вашего варенья… Православная литургия ведь и в самом деле сильнее чарует, чем католическая месса, устанавливает более прямой диалог с верующими. В католических церквях холодно, без пальто не обойтись, повсюду сквозняки!

Он обернулся к двери и воздел руки в знак приветствия. В тот же миг я услышал знакомый голос, сказавший по-французски:

— Ну что, Иринеос, все еще на посту?

Прео быстрым шагом обогнул стол и обнял старого монаха. Только тут он заметил меня и сердечно пожал руку. Тоже выпил кофе, после чего дал нам собственное объяснение чарующего воздействия, которое оказывает на людей православие. По его мнению, оно проистекает из его средиземноморского характера.

— Православные попы гораздо жизнерадостнее католических кюре, менее склонны чувствовать себя грешниками, не так терзаются угрызениями совести и охотнее смеются. Во Франции сложилось хорошее представление о восточном монашестве, это неоспоримо. Монастырь Симонопетра основал там три обители, две из них женские.

— Тебе непременно надо попробовать варенье, которое мне принес наш друг, — сказал Иринеос, снова уходя на кухню.

Наша беседа продолжалось недолго. У Прео была назначена встреча с игуменом Ватопеда, чтобы представить ему последний том афонских архивов. Я проводил его до причала, где он собирался сесть на моторную лодку, которая связывает монастырь с восточным берегом. Я воспользовался нашей прогулкой, чтобы задать ему вопрос, который донимал меня с публичной лекции Везирциса:

— А как родилось отшельническое движение?

— Думаю, люди начали убегать в египетскую пустыню, главным образом, для того, чтобы избежать тяжелых налогов, а также службы в армии. Кстати, вам известно, что афонские монахи избавлены от налогов и воинской повинности? В Сирии, где нет настоящей пустыни, отшельники, в общем-то, далеко от городов и не уходили. Кто жил на верхушке колонны, кто на дереве, некоторые демонстрировали стойкость своей веры полной неподвижностью. Возможно, все эти виды аскезы позаимствовали что-то от индусской традиции, но что именно? Народ почитал отшельников за святых, искал их благословения и побаивался их анафем. Тем не менее многие из них были попросту мошенниками, как отмечает ваш соотечественник, историк Федон Кукулес. Они себе мазали лицо и руки желтой охрой, чтобы выглядеть больными, искажали голос, пряча камешки во рту, предсказывали будущее за деньги и очень дорого продавали оковы, которые сами же надевали себе на ноги.