— Благословите меня, — сказал он.

— Господь благословит, — ответил Онуфриос.

— Я не стал дожидаться вас у себя, потому что знаю неподалеку отсюда место, которое лучше подходит для беседы.

Его акцент был еще незаметнее, чем у Прео. Он говорил очень тихо, словно боялся разбудить слова. Мы проследовали за ним до глубокого, очень лесистого ущелья, где пели тысячи птиц. Сели в свежую, сочную траву, свесив ноги в пустоту.

— Слышите?

Я вспомнил, что он часто говорит о птицах в своих стихах. В нескольких километрах отсюда ущелье выходило к морю почти такой же легкой голубизны, что и небо.

— Рыбаки убеждены, что мы можем летать, — сказал он. — Они это решили, видя, как мы очень быстро перебираемся с одного края пропасти на другой. Им и невдомек, что чуть выше по ущелью просто перекинут мостик.

— Я тоже слышал, что про нас такое болтают, но не знал, как мы этого сподобились, — сказал Онуфриос.

— Какие, по-вашему, самые красивые слова в греческом языке?

— Фос, таласса и антропос[12], — ответил он мне без малейшего колебания. — Я очень люблю ваш язык, выучил его, читая Отцов Церкви в двуязычном издании. Крепче всего меня связывает с Грецией именно этот язык. Я уже тридцать лет живу в вашей стране, и больше десяти не был в Перу. Только недавно начал опять немного писать по-испански. Что еще я могу вам сказать?

На несколько мгновений мы предоставили слово птицам. Я отметил, что все мы смотрим в разные стороны: Симеон — в ущелье, Онуфриос — в небо, а я — на море.

— Сколько вам было, когда вы уехали из Перу?

— Восемнадцать.

Я думал, что он ничего больше не добавит, поскольку уже ответил на мой вопрос. Но он сделал глубокий вдох, словно ему не хватало воздуха в этом месте, где атмосфера была такой чистой, и продолжил:

— В ранней молодости я любил поэзию, и еще любил рассматривать сквозь призму солнечный спектр. У меня не было никакого желания выбирать себе карьеру; учиться дальше по окончании средней школы ради диплома я тоже счел излишним. Мое первое соприкосновение с православием произошло в русской церкви, куда я случайно забрел однажды утром, очень рано. Там не было никого, однако перед иконами горели свечи. Я увидел на столе маленькие круглые булочки и взял одну. Я ее до сих пор храню, она лежит у меня на книжной полке, правда, немного зачерствела и почернела со временем. Должен добавить, что я терпеть не мог буржуазный дух католической Церкви, ее конформизм.

Я подумал об Аресе, которому его призвание тоже открылось в пустой церкви, ранним утром. А как я сам в итоге поступлю с орешками Полины Менексиаду? Сколько времени буду таскать их в своем кармане?

— Моя мать продала несколько старых картин, чтобы оплатить мой отъезд из Лимы. Я побывал в Англии, во Франции, в Индии. Изучал азиатские религии, встречался с буддистами. Но так и не смог привыкнуть к бедности, которая царит в Азии. В мае 68 года я снова оказался во Франции. Многие из молодежи увлекались тогда восточным мистицизмом. Если поездите по монастырям, то встретите и других монахов, которые участвовали в событиях той весны. Есть в монашестве стороны, способные прельстить бывшего левака. Онуфриос сказал вам, что наши братья, живущие сообща, каждый год меняют место работы? В один год кто-то работает библиотекарем, на следующий — садовником.

Онуфриос подобрал несколько камешков и стал бросать через равные промежутки времени в пустоту. Будто расставлял точки в рассказе Симеона.

— Один живущий в Швейцарии поп растолковал мне учение православной Церкви, согласно которому Бог стал человеком, чтобы и человек в свою очередь мог стать Богом. Он открыл мне врата сверхъестественного, в которые я с детства хотел войти. Я принял постриг в 70-х, в монастыре на Эвбее, потом приехал сюда, одновременно с другими молодыми монахами, которые задались целью возродить Святую Гору.

Я решил не спрашивать его об отношениях этих молодых с крайне правой организацией «Зои». Игра в вопросы и ответы конца не имеет, потому что каждый ответ влечет за собой новый вопрос. «Просто покину гору Афон с другими вопросами, нежели те, с которыми приехал».

— Опубликованные мной сборники стихов и интервью одному литературному журналу, которым заправляли гомосексуалисты, навлекли на меня неприятности. Я пролил много слез, прошел через океан боли. Теперь живу один, потому что обществу людей предпочитаю цветы и птиц.

Мне показалось, что я уже читал подобную фразу в книге об императрице Елизавете.

— Снова начал ездить за границу. В азиатских обществах больше утонченности, чем в европейских, они больше уважают своих членов, не топчут их. Афинское же общество стало мне откровенно невыносимо. Замечу, впрочем, что его нравы накладывают свой отпечаток и на монахов, сбивают их с верного пути. Я почти уверен, что романтические бунтари 68-го сегодня сюда не приехали бы. Современные иконы не излучают никакого света.

— Мне тоже досталось, — прошептал Онуфриос. — Некоторые игумены — настоящие тираны. Беспрестанно унижают своих подчиненных, требуют от них безграничного почитания. Мы тут все глотаем успокоительные таблетки, их нам мешками по почте доставляют. Самая распространенная болезнь — язва желудка… Может, это птицы вас подтолкнули опять пуститься в дорогу, — добавил он, обращаясь к Симеону.

— Может быть. Птицы учат нас свободе.

Мы оставили Симеона на краю пропасти.

— Посижу тут еще немного, — сказал он.

Он встал, обнял нас обоих, потом опять сел на место. Через несколько секунд мне позвонил секретарь Священного Собора. О Димитрисе Николаидисе он ничего не узнал, поскольку ему было недосуг ознакомиться с монастырскими записями, но при этом просил у меня координаты Навсикаи.

— Мне совершенно необходимо поговорить с этой дамой.

— Записная книжка сейчас не при мне, — ответил я сухо.

— Это ничего, я перезвоню вам в другое время. Мы же не будем терять друг друга из виду теперь, когда познакомились, верно?

Я заметил, что он мне больше не «тыкает». Онуфриос внезапно схватил меня за руку.

— Человека, которого ты ищешь, зовут Даниил. Он очень старый и немного тронулся умом. Живет в маленьком домике на обрыве. Через полчаса мы будем у него.

Я так разволновался, что даже не смог его поблагодарить. Вихрем ворвался в гостиную дома в Кифиссии.

— Нашел! — объявил я Навсикае радостно.

Она не выказала ни малейшего удивления.

— Я и не сомневалась, что вы его найдете.

— От кого ты узнал? — спросил я Онуфриоса.

— От Панайотиса, моего приятеля, который работает в конторе губернатора. Он мне в свое время рассказывал о каком-то старике, который наблюдает за муравьями.