За обедом Петр Ильич говорил о своей последней симфонии. Мы, видя его особенно хорошее расположение духа, приступили к нему с постоянной нашей просьбой – написать концерт для виолончели. «Что же вы не играете моих вариаций?» – был один и тот же ответ. Я затянул старую песню о неудобствах некоторых из вариаций для виолончели, о том, что в них вообще мало пения. «Играть не умеют, а надоедают», – пошутил Петр Ильич. «Я всегда говорил, что лучшее произведение Чайковского поет Крутикова в „Пиковой даме"» (Песня Графини в «Пиковой даме» заимствована из оперы Гретри [ «Ричард Львиное Сердце]), – не остался в долгу один из нас – и все рассмеялись.

Петр Ильич тогда ожидал либретто, чтобы начать оперу, – какую, он не сказал; в октябре он рассчитывал написать задуманный уже концерт для флейты (здесь имелся в виду Таффанель, известный парижский виртуоз), потом несколько мелких пьес для скрипки и уже затем обещал взяться за виолончельный концерт.

После обеда мы зашли в один из лучших колониальных магазинов Клина; нас встретил в дверях хозяин – высокий, плотный, в засаленном теплом картузе, местный купец. Ему, при встрече, Петр Ильич протянул руку. Будучи далек от музыки вообще и произведений стоявшего перед ним композитора в частности, почтенный торговец выражал свое уважение к Петру Ильичу лишь тем, что называл его «ваше превосходительство». Из всех предложенных «продуктов» была выбрана яблочная пастила. Пока не стемнело, Петр Ильич показывал нам свое несложное хозяйство: духовое отопление, запасы дров на зиму, запасы капусты, которую надо было рубить, в чем Петр Ильич и сам нередко принимал участие.

В пятом часу мы стали собираться в Москву. Содержимое двух хорошо мне знакомых чемоданов, неизменных спутников Петра Ильича, было просмотрено и пополнено Алексеем. Явился Егорка, двухлетний сынишка Алексея, хозяйский крестник. Прощаясь с ними, Петр Ильич расцеловался с сыном и отцом. Алексей, вручая барину шестьдесят рублей, наказывал купить в Москве сукна на пальто и еще какие-то статьи гардероба. Мы сели на извозчиков и через двадцать минут уже весело входили в вагон вечернего поезда.

Утром 8 октября Петр Ильич присутствовал на заупокойной обедне по И. С. Звереву в церкви Николы, что в Гнездниках… 25 октября служили панихиду по Петре Ильиче. 26-го – прах его положен в цинковый гроб, наглухо запаянный.

Тысячи людей пришли поклониться твоему праху, добрый, благородный и великодушный певец красоты и чистого, вечно юного лиризма. Спи спокойно, дорогой наш художник-музыкант; все наилучшее, что дано природой человеку, – душа твоя осталась в твоих произведениях. С блестящей столичной эстрады заезжие премьеры и скромный квартет дилетантов в глухом провинциальном городке соберут вокруг себя не одну сотню людей и поведают им те чудные звуки, которые ты завещал нам и которые останутся с нами навеки.

Нынешним летом я снова был в Клину. Не могу высказать моего восхищения, когда увидел, что ни одна вещь в доме, где жил Петр Ильич, не была тронута или сдвинута со своего места. Наследники свято сохраняют дом в том виде, как он был при жизни покойного. В бумагах я видел фортепианную сонату cis-moll, op. 1, к несчастью искаженную ошибками переписчика до того, что восстановить ее в первоначальном виде почти невозможно. Там же нашел эскизы большой симфонии № 7, первая часть которой закончена и инструментована вполне; Andante хотя не инструментовано, но вполне закончено; финал намечен только частями. Я слышал, что симфония эта будет напечатана и исполнена в будущем сезоне. Далее мне под руки попались дуэт Ромео и Джульетты, Первый струнный квартет, главные темы которого перешли впоследствии в квартет ор. 11, D-dur, песня Леля с оркестром из «Снегурочки», фортепианный концерт в одной части, посвященный Дьемеру, очень близкий по содержанию с первой частью Седьмой симфонии. Все это в рукописях. Меня поразили еще отрывки музыкальных мелодий, написанные на конвертах, обложках нот и во многих записных книжках. Все это мне стало ясно, когда я увидел либретто «Пиковой дамы», где на полях многие темы записаны против текста. Очевидно, Петр Ильич, читая либретто, вдумывался, представляя себе картину прочитанного, и, по мере того как у него являлись темы, тут же их и записывал. Покойный говорил не раз, что все звуки в природе представляются ему в виде фортепианных клавишей, а всякая мелодия является уже инструментованной и, записанная где бы то ни было, могла лежать целые годы; снова же попавшись на глаза, она воскресала во всей первоначальной ясности. Однако, несмотря на все это, Петр Ильич жаловался на свою музыкальную память; зачастую, например, он спрашивал: «Чей этот миленький романс?» – и бывал очень сконфужен, получая в ответ: «Чайковского».

В зале все было по-старому. Знакомые портреты глядели на меня со стен; так же гулко пробили часы. Мне казалось, что я и не уезжал отсюда, что стоит только повернуть голову – и увидишь Петра Ильича за письменным столом. Но вдруг меня поразил какой-то новый предмет на столике у окна. Это был довольно большой черный ящик; я поспешно отрыл его и там увидел… незабвенные черты, застывшие в гипсовой маске.

Поплавский Юлиан Игнатьевич (1871–1958) – виолончелист, ученик Московской консерватории по классу А. Э. фон Глена.

Анна Мекк-Давыдова. Из моих воспоминаний о Чайковском

Перемены в жизни Петра Ильича сначала не повлияли на его отношения с моей свекровью [Н. Ф. фон Мекк], но понемногу, к концу восьмидесятых годов, он стал все менее и менее нуждаться в ее опоре, в постоянном обмене мыслями с ней. Иной раз она чувствовала, что его письмо было написано с усилием, что что-то уходило. Надежда Филаретовна радовалась его успехам, торжествовала признание его всем светом, никогда не вспоминая о своем участии. Ведь сколько ею было отдано, чтобы его произведения исполнялись за границей! Но и в ее жизни происходили перемены. Она стала сильно хворать, безумные головные боли по нескольку дней делали ее совершенно неспособной принимать участие в жизни, она сильно оглохла, не могла посещать концерты, у нее сделалась сухотка правой руки, и писать дяде она могла только ведя правую руку левой или она диктовала нам письма. Туберкулезный процессе легких усиливался, а в 1889–1890 году она заболела тяжелым нервным заболеванием, глубоко взволновавшим нашу семью. Причиной этого заболевания были в очень большой мере неудачи в жизни младших членов семьи, неудачи материальные и нравственные. Состояние, созданное ее трудами, очень сильно пошатнулось, пришлось сократиться в расходах, она принуждена была лишать своей поддержки всех тех, кто мог прожить без ее