известнее, наступал долгожданный период славы и богатства. Появлялись и новые натурщицы – одна из них, 18-летняя Биргит Престё (Ульсен), в буквальном смысле слова постучалась в двери Мунка в январе 1924 года. Престё мечтала стать актрисой, но подрабатывала натурщицей и позднее намекала на то, что художник питал к ней вполне определённые чувства. Так или иначе, но красивая юная Престё, обладавшая нестандартной внешностью, явно вдохновляла Мунка, и за годы работы с ней – до 1930-х – он сделал много удачных картин и литографий: «Натурщица, сидящая на диване» (1924, Музей Мунка), «Готическая девушка» (1931, Музей Мунка), «Обнажённая, сидящая на диване» (1924, Музей Мунка) и прочие.

Интересно, что путь к признанию художнику проложили не те работы, о которых сегодня знает весь мир – «Мадонна», «Крик», «Ревность», – а заказные портреты[91] и гравюры. Только вслед за ними публика оценила странноватую живопись Мунка, которая, впрочем, по сравнению с новомодным Пикассо выглядела едва ли не классической. Художник приобрёл себе имение в Норвегии, выставки его проходили по всей Европе, на пороге стояла очередь заказчиков, желающих получить портрет кисти Мунка или заказать ему декоративное оформление какого-нибудь пространства. Эдвард щедро поддерживал нуждающихся друзей, заботился о тёте Карен и сестре Ингер (но довольно редко навещал их). Он прожил до 80 лет и мирно скончался в своём имении Экелю 23 января 1944 года, спустя сорок с лишним лет после смерти Дагни Юль…

…В 1901 году журналист одной норвежской газеты попросил Эдварда Мунка рассказать что-нибудь остренькое про Дагни, но художник повёл себя как верный друг и настоящий мужчина. Он публично призвал представителей прессы подумать о семье Дагни, о том горе, которое переживают её родные. Мунк также упомянул о литературных талантах мадам Пшибышевской и о её бескорыстной помощи художникам. И вообще, на свете так много неверных жён, что это не может считаться чем-то из ряда вон выходящим! Родня Дагни оценила великодушие Мунка по достоинству – сестра Рагнхильд даже отправила ему письмо с благодарностью от имени всей семьи.

«Она была добра ко мне, потому что бросила меня, то есть оставила меня в покое», – обмолвится Мунк спустя несколько лет, когда узнает, что Дагни, оказывается, писала Тулле и просила проявить к нему доброту.

С Пшибышевским Мунк после этой истории практически не общался, но в 1928 году откликнулся на просьбу польских и норвежских журналистов написать воспоминания об их дружбе. В проникновенном эссе «Мой друг Пшибишывский» Мунк осторожно упоминает «несчастный случай» с его женой и говорит, что Стах после этого разорвал все связи с Норвегией. «Письма, которые я ему посылал, оставались без ответа, и, когда я однажды отправил ему свои офорты, он даже не оплатил доставку. Но я его понимал и никогда не злился на его молчание».

Пшибышевский, Стриндберг, Мунк умерли по-настоящему знаменитыми.

Дагни вошла в историю лишь благодаря знакомству с ними – и по причине своей страшной гибели.

Персона её по сию пору не дает покоя писателям[92], поэтам, художникам и кинематографистам. Многие считают, что Мунк «её чертами наделял всех своих женщин, она и в “Мадонне”, и в “Созревании”, и в “Смехе”, в “Красном и белом”, в тройственном образе Женщины…»[93], но на самом деле действительное сходство есть только между Дагни и «Мадонной».

Впрочем, если верить словам самого Эдварда Мунка, сходство в портрете – не главное.

«Похож портрет или не похож – вопрос второстепенный. Первостепенный вопрос – чтобы он стал произведением искусства. Кому не нравится – пусть идут к фотографу. Конечно, сходство никто не запрещает – более того, художнику трудно избежать сходства… Я всегда слышу: “Мне нужно произведение искусства”. Ну так и радуйтесь, что из вас его сделали».

Думается, что «мадонна» Дагни Юль тоже превратила свою жизнь в некое произведение искусства – мрачное, как у Мунка, страшное, как у Пшибышевского, и безумное, как у Стриндберга. И, конечно, Эдвард помнил Дагни всю свою долгую жизнь – как в годы испытаний, болезней и безденежья, так и в пору славы, признания, успеха.

Да, он был монахом лишь по фамилии, а она не была мадонной. Возможно, что страдания Дагни и Эдварда были своего рода расплатой за грехи и богохульство. Кто знает?

«Мадонна» Мунка не даёт ответа, но, кажется, ищет его – и будет искать вечно.

Оставьте руки!

Борис Кустодиев – Юлия Прошинская / Ирина Кустодиева / Фаина Шевченко

Самые известные картины Бориса Кустодиева, – русского, как его называли, Рубенса – это портреты пышных купчих и аппетитных дам, одна из которых даже, говорят, свела с ума некоего митрополита, и тот отправился замаливать грехи в монастырь. Юлия Прошинская ничем не напоминала пластический идеал художника, скорее, служила ему антиподом – стройная, лёгкая, с чуточку неправильным, но милым и одухотворённым лицом. Именно Юлии Евстафьевне выпала судьба стать главной женщиной в жизни мастера – все прочие, несмотря на пышность форм и громкую картинную славу, прошли по касательной.

Не москвич

Популярное заблуждение о Кустодиеве – что он был москвичом и запечатлел в живописи лубочную, купеческую Москву с её повседневным бытом, сказочными храмами, искрящимся снегом и многоцветьем ярмарок. На самом деле Кустодиев родился довольно далеко от столицы – в Астрахани, а бо́льшую часть жизни провёл в Петербурге.

«…Я думаю, что у меня и душа-то по природе астраханка», – признавался в одном из писем к матери молодой Кустодиев. Мама его, Екатерина Прохоровна, была дочерью протоиерея и купчихи из рода Смирновых. Отец, Михаил Кустодиев[94], происходил из семьи дьякона и тоже поначалу делал церковную карьеру – учился в Саратовской семинарии и Казанской духовной академии, которую окончил в 1866 году со степенью кандидата богословия. Преподавал в Астраханской семинарии, был одарённым педагогом, но, к несчастью, рано ушёл из жизни – сёстрам Бориса, Александре и Екатерине было тогда 8 и 6 лет, Борису – полтора года, младший Михаил родился после смерти отца, а вдове сравнялось всего 25. Семья получала небольшую пенсию по утрате кормильца, но денег, конечно, не хватало, поэтому Екатерина Прохоровна брала на заказ работы по вышиванию и даже играла на фортепиано для богачей на провинциальных вечеринках. Кустодиевы снимали флигель в доме зажиточного купца, и маленький Борис с раннего детства наблюдал за «бытом и нравами» провинциального купечества – запоминал наряды купчих, смотрел, как они пьют чай, общаются, глядят по сторонам.

Добрым, хотя и весьма строгим ангелом осиротевшего семейства стала няня Прасковья Васильевна Дроздова. Эта бывшая крепостная крестьянка вынянчила ещё Екатерину Прохоровну и помогла ей поставить на ноги всех четверых детей.