Простой обыватель к схватке аристократов отнесся в целом равнодушно. Народ не заметил исторического перекрестка, а потому по инерции проследовал прямо.

Лишь некоторое время спустя у себя дома он неожиданно обнаружил, что к двуногой дедовской табуретке, на которой ему испокон веку положено было сидеть, сохраняя равновесие, власть (под впечатлением 14 декабря) для большей устойчивости приделала третью ножку.

В дополнение к двум старым государственным устоям – православию и самодержавию – русскому народу официально даровали еще и народность.

То, что Николай метил не только в декабристов, но и в Петровские реформы, едва ли не первым из иностранцев понял французский роялист Астольф де Кюстин.

В своей книге «Россия в 1839 году» он пишет:

Сам комментарий можно оставить на совести француза, главное другое: де Кюстин очень точно почувствовал то, о чем император предпочитал вслух не говорить, – в основе нового курса лежало жесткое идейное противоборство Николая I с Петром I. Бой с тенью великого реформатора «идеальный самодержец» вел до последнего своего вздоха.

Николаю Павловичу книга де Кюстина не понравилась. Рассказывают, что император в раздражении даже швырнул ее на пол, воскликнув: «Моя вина: зачем я говорил с этим негодяем!»

На самом деле книга не лишена достоинств. Наряду со множеством банальностей и очевидных нелепостей, часто присущих книгам путешественников, не успевших подробно изучить новую для себя страну (во Франции, например, до сих пор веселятся по поводу глубокомысленного замечания одного англичанина о том, что в «Блуа все женщины рыжи и сварливы»), в записках де Кюстина можно найти и свежий взгляд человека со стороны, что очень ценно. Автор, например, сумел каким-то непостижимым образом расслышать посреди полнейшей, почти кладбищенской тишины Николаевской эпохи шум надвигающейся бури. Де Кюстин писал:

Если вспомнить, что первая русская революция произошла в России в 1905 году, то выходит, что Астольф де Кюстин в своих расчетах ошибся ненамного.

Довольно точную оценку эпохе Николая I (в эпоху Николая II) дал и Российский энциклопедический словарь, заметивший, что тогда:

И далее:

Здесь все изложено в целом верно. Поправки требует разве что дипломатичная формулировка, явно продиктованная цензурными соображениями, где речь идет о том, что в николаевской системе «были и неясности». Логичнее, конечно, говорить об очевидных противоречиях.

Вместе с тем обвинять в противоречиях одного Николая Павловича будет несправедливо, поскольку он лишь возглавлял или олицетворял собой довольно большой «творческий коллектив» тогдашних российских идеологов. У антипетровской (антизападной) идеологии множество соавторов. От историка Карамзина, пугавшего реформами еще прежнего государя, до высоких жандармских чинов. От министра народного просвещения Уварова до Русской православной церкви, которой само слово «свобода» казалось подозрительным.

В 1832 году в своей речи по случаю дня рождения Николая Павловича ректор Киевской духовной академии архимандрит Иннокентий произнес знаменательные слова, которые многое объясняют:

Далее следовали утешительные (или неутешительные) выводы. Первый:

И второй:

Что касается политических устоев, то здесь Иннокентий не видел больших поводов для беспокойства, ибо, как он утверждал, Россия стоит «яко гора Сион среди всемирных треволнений».

Николай Павлович развивал мысль церковных иерархов: «Деспотизм еще существует в России… но он согласен с гением нации».

О «гении нации» тогда рассуждали, кажется, везде: во дворце, в интеллектуальных салонах, в университетских аудиториях, в прессе. И чаще всего с императором соглашались. С теми или иными оговорками, но на разных этапах национально-патриотический курс Николая I поддерживали представители практически всех идейных течений.