На частном совещании членов Государственной Думы 18 июля Родзянко предупреждал, что «катастрофа в тылу повлечет за собой гибель армии, а гибель армии есть гибель России. Путь один – твердая и суровая власть. Иначе вместо народной власти создастся другая, беспощадная к тем свободам, которые завоеваны русской революцией». А на Государственном Совещании 14 августа бывший председатель Думы настойчиво напоминал Временному правительству о важности сотрудничества с депутатским корпусом Государственной Думы, упрекал его за игнорирование «думского опыта»: «…Трагизм русской революционной власти заключался именно в том, что вышедшая из народа, народного представительства государственная власть Временного правительства, она не пошла рука об руку с народным представительством, не только не пошла с ним рука об руку, но, отстранив его, никогда не хотела принять в сотрудничество этого единственного в России, законного вполне и всенародного представительства… отводя от себя работу народного представительства, государственная наша власть вынуждена была подпасть под влияние классовых организаций (имелись в виду Советы р. и с. д.), и хотя она и боролась с их мощным влиянием, но не всегда оказывалась победительницей. И в этом… кроется, мне кажется, первая причина того ряда ошибок, о которых так откровенно и прямо говорило нам в своих докладах Временное правительство…» (15).

Керенский, ведущий заседание, оборвал своего недавнего председателя, напомнив о «регламенте», и отказал Родзянко в намерении зачитать резолюцию членов Временного Комитета Государственной Думы.

Возможно, что одной из причин, повлиявших на решение Керенского прекратить работу Государственной Думы и Государственного Совета, стали попавшие в прессу материалы допроса бывшего депутата I Государственной Думы А. Ф. Аладьина по «делу Корнилова». Аладьин предлагал генералу опереться именно на частные совещания членов Государственной Думы, создав на их основе «представительный орган» (16).

Так или иначе, но отказ от сотрудничества с Думой не способствовал укреплению легального статуса Временного правительства. Уже в Зарубежье в одном из писем к Бахметеву (16 сентября 1927 г.) Маклаков так оценил эти решения Керенского: «Если первое правительство подвело под себя фундамент назначения Государственной Думой, то позднее с исчезновением Думы исчезла и эта фикция. Последнее правительство просто за собственной подписью объявило о своем вступлении во власть. Никто не мог бы сказать, откуда оно получило эту власть. А фактически все знали, что власть создавалась по соглашению с партиями, с центральными комитетами и что члены правительства считали себя ответственными перед этими партиями. Было невозможно в это время выделять правительство как самодовлеющую силу, власть которой основывалась бы на преемственности от законной власти, как это мы иногда представляли себе относительно Совещания послов и Белых правительств. Правительство, ответственное и несамостоятельное, связанное с общественными организациями, в значительной степени ими поглощалось» (17).

Позднее, на белом Юге и в Зарубежье, бывшие председатели III и IV Государственной Думы, многие бывшие депутаты выступали с проектами восстановления властной преемственности в Белом движении именно от Государственной Думы и Государственного Совета. Но ив 1917 г. Временный Комитет Государственной Думы пытался восстановить свой властный статус, сотрудничая с другими общественно-политическими и военными структурами на основе созданного при его участии Московского Совета общественных деятелей.

Представительный фундамент был необходим власти, и Временное правительство в нем нуждалось не меньше (если даже не больше) будущих белых правительств, эволюционировавших от единоличной диктатуры к диктатуре, опиравшейся на фундамент «представительства». Но применительно к осени 1917 г. понятие «народное представительство» имело подчас очень широкое толкование. Если Керенский и Зарудный считали вполне достаточным некую «волю» Московского Государственного Совещания для того, чтобы решить вопрос о форме правления в России, то и в остальном считалось возможным и необходимым – не дожидаться итогов избирательной кампании в Учредительное Собрание, а незамедлительно сформировать модель власти, при которой «диктаторское» Временное правительство сможет найти поддержку со стороны «общественности», причем желательно – «демократической общественности».

Усиление концентрации власти после создания Директории (председатель – А. Ф. Керенский, министр внутренних дел А. М. Никитин, министр иностранных дел М. И. Терещенко, военный и морской министры – генерал-майор А. И. Верховский и контр-адмирал Д. В. Вердеревский) не исключало возможности создания нового коалиционного правительства. Подавление «корниловщины», «контрреволюции справа» хотя и стимулировало Керенского к осуществлению «диктаториальных» полномочий, тем не менее Директория имела возможности для осуществления варианта т. н. «коллегиальной диктатуры». К тому же рост авторитета советской власти, возобновление легальной деятельности партии большевиков, подготовка к выборам в Учредительное Собрание и общая обстановка в стране уже не позволяли игнорировать «представительный фундамент» как фактор власти. С инициативой разработки в Юридическом Совещании проекта создания особого «национального представительства» выступил Терещенко.

Тенденция укрепления власти в условиях «переходного периода от самодержавия к демократии» отразилась и в проекте закона «Об организации временной исполнительной власти при Учредительном Собрании», разработанном Комиссией Юридического Совещания по составлению проекта Основных законов под руководством Н.И. Лазаревского. Существо предполагаемых временных мер заключалось в установлении временного (около года), единоличного и фактически безответственного правления Президента, призванного решить насущные проблемы внутренней и внешней российской политики. Согласно проекту, утвердить который предстояло российской Конституанте, «впредь до установления основных законов Российской республики» считалось необходимым «возложить» исполнительную власть на «Временного Президента Российской республики», избираемого Учредительным Собранием. Президент имел право законодательной инициативы и мог выступать перед Конституантой с необходимыми «устными объяснениями». Президент издавал законы, принимаемые Учредительным Собранием, в соответствующем порядке (через Правительствующий Сенат) и единолично издавал «указы об устройстве, составе и порядке действий правительственных учреждений, за исключением учреждений судебного ведомства». Вместе с ним исполнительную власть осуществлял Совет министров, назначаемый Президентом, но подотчетный Учредительному Собранию. Если «запросы» могли направляться в Совет министров, то Указы и распоряжения Президента лишь скреплялись председателем Совмина или соответствующим министром. Конституанта сохраняла за собой характерный парламентский принцип запросов, направляя их Совету министров, однако «лично к Временному Президенту» запросы не предъявлялись. Президент считался «верховным Главнокомандующим всеми вооруженными силами Российской республики» и «руководил внешними сношениями Российской Республики», но подписание международных договоров осуществлялось с санкции Учредительного Собрания (18).

Нетрудно заметить определенное сходство данного законопроекта с правовым статусом Совета министров периода Российской Империи, на что обращал внимание еще советский историк-государствовед Н. П. Ерошкин (Император обладал законодательной инициативой, издавал акты в порядке «верховного управления», руководил внешней политикой и вооруженными силами) (19). Нельзя также не отметить сходства с правовым статусом Российского правительства в Омске в 1918–1919 гг. (в порядке издания законов, ответственности министров). Как будет показано далее, статусные позиции Верховного Правителя России и Совета министров по т. н. Конституции 18 ноября 1918 г. также носили временный характер и были призваны обеспечить «успокоение страны», своевременный созыв Учредительного Собрания и принятие основных законов Российского государства. Политико-правовые модели политического устройства в данном случае вполне совпадали. Принципиальная разница заключалась лишь в том, что у омского Совета министров в 1918–1919 гг. вообще отсутствовала какая-либо форма ответственности перед представительной властью.