котором доказывал, что вместо стихотворения «Бесы» можно было бы коротко написать: «Поднялась метель», никакого другого смысла в этом произведении нет. Сидней и художественной литературы не читал, хотя однажды, совсем молодым человеком, был влюблен в писательницу. Этель тоже его любила — может, как раз из-за того, что он не читал литературы. Общие знакомые рассказывали, будто она потом даже написала про него роман со странным названием «Овод», но эту книгу Сидней тоже не читал. Когда она вышла, он уже любил другую женщину.

* * *

Всякая трудная проблема становится менее трудной, если представить ее в виде лестницы. Не нужно сразу пытаться запрыгнуть на самый верх. Делишь большую задачу на некоторое количество небольших и поднимаешься со ступеньки на ступеньку, с этажа на этаж.

На первый взгляд ситуация неразрешимая.

Лизхен арестована за участие в ужасном заговоре, который переполошил весь советский муравейник. Ее наверняка держат в самой главной чекистской тюрьме, в подвальном этаже Лубянки. Побег оттуда не устроишь. Ходатайствовать за арестованную тоже никто не станет. Большевики сейчас расстреливают без разбору даже случайных людей, тем более не помилуют участницу заговора.

Но что, собственно, у чекистов против нее есть? Она всего лишь принимала какие-то пакеты для передачи своему возлюбленному. Лизхен не дура и, конечно, говорит на допросах, что не догадывалась о двойной жизни «Кости». Плачет, божится, исполняет роль невинной жертвы коварного соблазнителя — у нее наверняка получается талантливо, она ведь актриса. И всё же подозрения у следователей остаются, а этого по нынешним временам более чем достаточно, чтобы, выражаясь по-совдеповски, «поставить к стенке».

Представляя себе, как озорную, порывистую, страстную девушку волокут на расстрел, Сидней терял самообладание. Он бы пошел в ЧК и сдался, только бы Лизхен освободили. Но это лишь окончательно ее погубит. Женщина, настолько важная для злейшего врага советской власти, не может быть невиновна.

Значит, надо не сдаваться, а строить лестницу.

Первая ступенька — обеспечить коммуникацию.

Трехэтажное здание на Большой Лубянке 11, где раньше находилось страховое общество, а теперь располагалось страшное учреждение, становилось тесным для быстро расширяющейся ВЧК. Некоторое время назад из-за нехватки помещений столовую для сотрудников перенесли в дом на противоположной стороне улицы. Пускали туда по удостоверениям, кормили по спецталонам.

Талонов у Рейли не было, а вот удостоверение петроградской ЧК имелось. Вряд ли дежурный знает, что оно подписано беглым врагом народа. Тут Москва, про товарища Орловского никто и не слышал.

Завтракать и обедать Сидней теперь ходил сюда, как это делал бы питерский чекист, приехавший в командировку. Испытывал острое, очень приятное чувство. Советская полицейская машина тарахтела на всю мощность, искала повсюду злоужасного лейтенанта Рейли, а он преспокойно расположился в самом их логове. Хо Линь-Шунь говорил: «Умный комар прячется на голове у лягушки, которая хочет его сожрать».

Умный комар тихонько садился в углу, жевал купленную на толкучке снедь, посматривал вокруг. Скоро научился отличать сотрудников аппарата от служащих тюрьмы. Первые были одеты в основном в штатское. «Тюремные» все в гимнастерках, на ремне — одинаковые брезентовые кобуры.

Дальше пригодилась японская физиогномистика. Она называлась «нинсо», когда-то Хо преподал молодому коллеге ее основы. Делишь лицо объекта на сектора, каждый содержит в себе важную информацию. Всякая складка, морщинка, ямка и выпуклость что-то тебе расскажут. Постигнуть эту мудреную науку всерьез, тогда, в Порт-Артуре, времени не хватило, но суть Рейли уловил и впоследствии многое довычислил сам. Пригодились наблюдательность, интерес к людям и жизненный опыт. Давеча на Николаевском вокзале нинсо помогло правильно определить жадного на бакшиш матроса. Бог даст, не подведет и сейчас.

При втором посещении столовой Сидней выделил одутловатого, плешастого блондина лет тридцати пяти. На щеках прорисована мелкая ухватистость к жизни, на лбу складка практической сметки, нижняя губа обозначает пристрастие к материальным удовольствиям, при этом линия подбородка намекает на то, что человек себе на уме.

Понаблюдал за ним и на следующий день. Завтракать блондин не пришел, явился к обеду. Ел казенную похлебку, но принес с собой бутерброд с копченой колбасой — по теперешним временам роскошь. Сел отдельно. Вероятно, чтоб не завидовали.

Вечером Рейли постоял в подворотне, дождался, когда объект выйдет со службы. Проводил до дома: трамваем до Таганки, потом переулками. Тюремщик жительствовал в длинном одноэтажном бревенчатом доме, занимая в нем комнату с отдельным входом — тоже роскошно. Похоже, жил один. Через окно с тюлевыми занавесками было видно ковер на стене, пузатый буфет, на столе сверкал начищенный самовар. Домашняя обстановка подтверждала физиогномический диагноз: не фанатик и не аскет. Поэтому тянуть Сидней не стал.

Постучал. В протянутой руке, веером, толстые пачки «катенек» — это первое, что увидел открывший дверь хозяин. Уставился на деньги, на посетителя, опять на деньги.

— Пятьдесят тысяч. Царскими, — сказал Рейли. — За пустяк. Никакого риска.

— Что? — спросил, хлопая глазами, блондин.

— Только передадите записку, принесете ответ — и получите.

— Что? Какую записку?

— Моей невесте. Она арестована. Находится у вас.

Дальше, конечно, последовали растерянные вопросы. Как вы раздобыли адрес, понимаете ли вы, что это преступление, кто вы вообще такой и прочее.

Но держать незваного гостя на пороге хозяин не стал, дал войти. Деньги Рейли по-прежнему держал перед собой, едва хватало пятерни — ведь пять плотных пачек, по сто банкнот в каждой. Отвечал терпеливо, чувствительно. Он обычный человек; его невеста арестована по недоразумению; подумаешь преступление — передать записку; про вас говорят, что вы человек добрый и не откажете, если вас как следует попросить. Тут в глазах тюремщика зажглись тревожные огоньки. Испугался, стал приставать: кто говорит?

— Кто надо, — прибавил в голос суровости Рейли. — Вы что, мне отказываете?

Белобрысый замигал. Рыло у него явно было в пуху, место-то хлебное. Наука нинсо не подвела.

— А ваша невеста точно у нас? Фамилия какая?

Самый опасный момент позади, подумал Сидней. Мог и кинуться к кобуре, за «наганом».

— Оттен. Елизавета Эмильевна Оттен. Завтра встретимся с вами около столовой на Лубянке. Вы ведь в половине второго обедаете?

Вздрогнул. Это хорошо, пусть побаивается.

— Вот записка. Принесете ответ — получите деньги.

Надзиратель развернул листок, попробовал прочесть.

— У вас тут по-немецки…

— Что ж удивительного, моя невеста немка. Мы с вами договорились? Благородное дело сделаете, Кузьма Иванович.

Это Рейли скосил глаза на грамоту, висевшую на стене за стеклом: «Тов. Лавочкину Кузьме Ивановичу, старшему надзирателю Специзолятора ВЧК, за честное и усердное выполнение служебного долга перед рабоче-крестьянским отечеством».

Теперь Сидней занялся следующей ступенькой.

Квартира в Шереметевском, разумеется, была опечатана, но для опытного человека отделить от кожаной обивки бумажную полоску со