Неизвестно откуда подкатил на своей телеге Касьяныч, ничуть не изменившийся за время нашего пребывания в Никоноровке, ровно в той же одежде и с той же растительностью на лице. Да и лошадка его, кажется, с нашего приезда сохранила все шишечки репейника, приставшие к ногам.

Теперь мне было абсолютно все равно, поможет нам Касьяныч или нет. Обратно мы везли всего пару сумок с одеждой, оставив все самое тяжелое в Никоноровке. И я сейчас не про материальные вещи.

Касьяныч оглушительно крикнул своей лошадке ехать, даже не оглянувшись, успели ли мы усесться в телеге. Мне вообще пришлось заскакивать почти на ходу. Хорошо еще, что последним залезал в телегу я, а не мама или Алина.

Лида Пална уже давно ушла в дом, осталась только Ульяна Ильинична. Маленькая опрятная старушка, одиноко стоящая у калитки. Обернувшись, я увидел, как она вскинула руку, и тоже помахал на прощание. Но знатка на самом деле перекрестила нас.

Не зная, как ответить в таком случае, я застыл с поднятой рукой и сидел так, пока телега не свернула с улицы на околицу.

Мы проехали подвешенный железный рельс, то есть рынду, и деревенские звуки, как по щелчку выключателя, смолкли. Будто эта самая рында и была выключателем. Теперь, когда Никоноровка скроется за поворотом, невозможно будет догадаться, что она вообще существует.

Зато вот Касьяныч, живой и здоровый, хотя Михал Семеныч и говорил, будто бы он родом из деревни каженников. Верю ли я теперь? И да и нет. Интересно, слезает когда-нибудь Касьяныч со своей телеги? И какого он роста? Может, он вообще и есть наполовину телега. Просто растет из нее, как древесный гриб. Честно говоря, я бы не удивился. Пропал вместе с телегой своей в лесу, а вернулся сам наполовину телегой.

Я не выдержал и фыркнул от смеха. Мама обеспокоенно повернулась ко мне, но я сделал вид, что чихнул из-за пыли. Как же здорово думать всякие глупости, совершенно ни о чем не заботясь! Вот так трястись на кочках, держась за деревянный, нагретый солнцем борт телеги, и щуриться от света, и просто дышать пряным ароматом полевых трав, и на душе сразу так спокойно, так хорошо!

За спиной оставались ичетики, оборотни, каженники, бади-бади и прочие неупокоенные мертвецы. Они больше не имели ко мне никакого отношения. Можно было не бояться.

Теперь, вне Никоноровки, я не мог с уверенностью сказать: происходила ли эта чертовщина на самом деле, или все это не более чем развлечение для местных, мистификация, рассчитанная на такого простачка-дурачка, как я.

Всему можно было найти логические объяснения. Я бы легко нашел, если бы не существовало икотки…

Мама сидела рядом с Алиной всю дорогу, обнимала, держала ее за руку, беспрестанно поправляла что-то в одежде и, радостно сияя, воодушевленно тараторила:

— Приедем домой — и сразу давайте пойдем развлекаться, веселиться! Мы заслужили праздник! Давайте куда-нибудь сходим вместе. Ты куда хотела бы, Алин? В салон красоты? Мне кажется, уже немного волосы отросли, можно их подкрасить. Красиво будет. Подкрасим? И нарастим. И реснички еще, а? И ноготочки сделаем, да, Алиночка? А ты, Егорка? Может, в кафешку, а потом в кино? Или чего вы хотите? Лазертаг? А хочешь, я тебя водить научу, а, Алиночка?

Алина улыбалась и кивала на все мамины предложения. Я уже очень давно не видел сестру такой счастливой, такой умиротворенной. Мне даже показалось, что

она похорошела, что ли. И такая короткая стрижка ей даже к лицу, не уродует вовсе.

На платформе было все так же безлюдно и не обжито.

Касьяныч, чуть приподняв на прощание кепочку уехал. Его телега опять растворилась среди полей, будто ее никогда здесь не было. И следа не осталось.

А мы, казалось, очутились совершенно одни на целом свете. Стрекотали кузнечики, изредка легкий ветерок колыхал разнотравье в поле, так что казалось, будто пробегает кто-то невидимый.

Ни названия остановки, ни расписания… Старый, раскрошенный временем бетон. Заросшие травой рельсы. Откровенно говоря, я вдруг засомневался, пройдет ли здесь поезд вообще, не то что остановится.

Заночевать здесь было бы так себе.

Непонятно даже, с какой стороны этот самый поезд ждать. Со всех сторон пейзаж выглядел абсолютно одинаково. Еще, именно теперь, когда я получил обратно телефон, меня стало нервировать, что он разряжен.

Мама не знала расписания, полностью доверившись местным жителям с их пунктуальным Касьянычем. Типа, они в курсе, когда тут поезда останавливаются. При этом она ни капли не волновалась, шепталась о чем-то с Алиной и изредка обмахивалась своей шляпой, как веером. Шептались они не потому, что хотели что-то от меня скрыть. Просто насекомые стрекотали так оглушительно, что жаркий воздух вибрировал от звука.

Спустя вечность вдруг загудели рельсы, и вдалеке словно ниоткуда появился самый обычный, современный поезд. Все еще опасаясь, что он пролетит мимо, я отчаянно замахал руками, вызвав у мамы и сестры приступ смеха.

— Ты чего, одичал за неделю в деревне? Первый раз поезд увидел? Чудо, чудо! Самодвижущаяся повозка! — совершенно в своей манере подколола Алина, перекрикивая кузнечиков, и меня накрыла волна облегчения и радости. И я еще больше замахал руками, начал подпрыгивать и орать как полоумный.

Алина, глядя на меня, расхохоталась и тоже стала прыгать, орать и махать руками. И мы пустились скакать вокруг смеющейся мамы, и мир вокруг был удивительно прекрасным. Мне тогда было всего лишь двенадцать лет, и казалось, что предстоящие семь лет — это вечность…

Поезд остановился, и уже другая проводница доведенными до автоматизма движениями опустила для нас ступеньки и вежливо улыбнулась.

Я подал руку сначала маме, а потом Алине, помогая забраться в вагон. И ладонь у моей сестры была теплая и крепкая. И пахла она своим собственным запахом, запахом сестры.

Проводница даже не прогнала нас, когда мы втроем обнялись и немножечко так постояли в тамбуре. Поезд тронулся и мгновенно умчался вместе с нами прочь от безымянной платформы.

Мы ехали домой.

Была ли вообще когда-нибудь Никоноровка? Может, ее никогда и не было и все нам показалось, приснилось?

В прихожей еще лежала стопка объявлений о пропаже Кешки. Я успел спрятать ее быстрее, чем Алина заметила. Сначала бейсболку сверху кинул, а потом под ее прикрытием сгреб бумажки на пол и затолкал ногой под тумбочку.

Не знаю, заведем ли мы теперь когда-нибудь домашнего питомца. Кешку очень жалко…

Конечно, отец, когда вернулся, заметил перемены.

Вижу, сказал, что вы повеселели. Это потому что трудились наконец-то. А то, сказал, ваши придумки идиотские, депрессии-шмепрессии всякие — это все от безделья.