Господи, что за «Белая книга» еще?

Иду после сольфеджио и слышу про некоего Севу Новгородцева, который есть самый крутой музыкальный критик в мире.

— …а наш Жора Мачавариани ничем не хуже, и даже круче, может быть, только он тут киснет, а сравнить уровень — Жора консерваторский!

— Сева, может, тоже консерваторский, суть не в этом…

А Жору и я знаю, кто же его не знает! Его программу «Это эстрада» ждут, как синей птицы — когда прилетит, никто не знает, а счастья — на год!

Компания умников всегда вежливо здоровается с бабушкой, она отвечает с нежнейшей улыбкой.

— Один тут к твоей сестре клеился, но эта публика не для семьи, — тихо сообщает она, когда мы отходим на порядочное расстояние.

— Почему? — удивляюсь я.

— Не оглядывайся, — одергивает меня бабушка. — Они целыми днями на улице торчат и только языками мелют, какой жене это понравится?

Разглядывать их в самом деле неловко, но одного из них ни с кем не перепутаешь — благодаря длинной бороде и волосам до плеч.

— Это художник Джонни, — объяснили мне дома. — Добрейшая душа, но чокнутый.

Городок наш чокнутыми буквально наводнен: у каждого квартала есть свой собственный гиж[31]. Каждый сошел с ума по-своему и живет в тихом и красочном безумии, добавляя городу яркости, настроения и тона.

На нашей улице живут одни из самых симпатичных — старухи-собачницы. Каждый день они выходят с пакетами, полными объедков, и кормят бродячих собак.

— Это мать и дочь, надо же, как это они вместе чокнулись, — удивляется бабушка. — Говорят, они жена и дочь белогвардейского офицера, он отсюда уплыл в Стамбул, а их оставил, вот они и помешались.

Если приглядеться, можно убедиться, что в самом деле одна намного старше другой, а та, что помоложе, — всегда перетянута в талии широченным поясом с пряжкой.

Из-за них на нашей улице стянуты все подразделения городских собак — они живут огромной копошащейся стаей, вызывая нарекания приличных жителей. Я тоже люблю собак, и они меня любят, только мне никто не разрешит привести их в дом. Вырасту, волосы распущу, надену широкий пояс с шикарной металлической бляшкой, а собаки будут виться вокруг меня стаей — и все будут смотреть и говорить: это та самая девочка с собаками, какие у нее красивые волосы!

Описываю бабушке свою мечту.

— Не приведи Господь, мало тут чокнутых, еще и тебя к ним не хватало! — пугается бабушка.

Нам навстречу идет старенькая учительница музыки — в кедах и лихо заломленном берете. Она каждое утро совершает пробежку, белоснежные пряди одуванчиком окружают сморщенное лучезарное лицо.

— Это тоже чокнутая? — спрашиваю я на всякий случай.

— Можно и так сказать, — посмеивается бабушка, и две старушки чинно здороваются друг с другом.

— Чу́дная, чу́дная у вас девочка! — восклицает старушка, я удивляюсь, откуда она знает, чу́дная я или нет.

— Вы такая молодец, — подхватывает бабушка, — ни одного утра не пропускаете!

— Ну что вы! — ахает старушка. — Жить рядом с морем и упускать этот воздух! Вы, я смотрю, тоже не из ленивых!

Бабушка смущенно тупит взор, как девочка.

— У меня такие дети, такие дети, для них мне хочется жить, дорогая, — оправдывается она.

— Бегите, а то скоро солнце как начнет жарить! — выпаливает старушка и стремительно топает дальше, энергично размахивая руками.

— Как ее зовут? — спрашиваю я.

— Не знаю, — безмятежно отечает бабушка.

— И вы столько времени болтали? — пораженно оглядываюсь я на старушку.

— Когда столько лет видишь человека в своем городе, он уже как хороший знакомый, зачем мне его имя, — объясняет бабушка.

Через каждый квартал кто-то да непременно здоровается, почтительно осведомляясь о здоровье и делах.

Потресканный асфальт подсыхает после утренней поливки, заросшая мхом ниша в стене скрывает меня на то время, пока бабушка беседует с незнакомыми хорошими людьми.

— Одна и та же песня: замуж, замуж?! Ну сколько можно! Мне, между прочим, еще мало лет! У меня, может, другие планы на жизнь! Я вообще не хочу ни в какой замуж, у тебя других тем нет для разговоров?

Бабушка в очередной раз сказала свое коронное «задницей дверь откроешь» — на этот раз по поводу игры в футбол и бесконечного валяния с книжками, а я уже в том возрасте, когда хочется дерзить кумирам детства.

Она прекратила перебирать лобио, подняла очки на лоб и хотела продолжить пикировку, но вдруг лицо ее разгладилось и засияло.

— Ты моя гордость, — сказала она мягко. — Ты стоишь пятерых мальчиков! Что бы со мной было, если бы ты не родилась, а? Я бы давно умерла! Молодец моя дочь, не женщина, а герой!

Я отбросила книжку, обняла ее и стала душить в приступе любви.

— Стой, стой, глотку сломаешь! — закашлялась бабушка.

— А ты меня почему не целуешь?

— Целоваться негигиенично!

Во дворе жарко, спускаться можно часа через два. Натэла опять стучит в своей ступке и мониторит двор, Динара скрипит тросом — вешает белье второй раз за день, Меги выбивает матрасы, и ошалелое эхо бьется по всем стенам квартала. Ветер подносит к нашим носам ароматы свежераспустившейся индийской сирени.

— С ума сойти, сколько Динара стирает — каждый божий день по два троса! — отмечает бабушка между делом. — Молодец, молодец, никогда без дела ее не увидишь!

— Да где она столько грязного белья берет?! Я пронаблюдала один раз: одни и те же кофточки она по два раза перестирывает, ей просто заняться нечем!

— Или она, может, обет какой дала насчет стирки? — мимоходом выдвигает версию бабушка, но потом спохватывается и продолжает воспитательный процесс: — Так ты, значит, замуж не хочешь. Твоя мама тоже не хотела, еле выгнала ее, все хотела наукой заниматься. А сейчас — смотри!

— Ага, — подхватываю я. — Вот завидная доля, ничего не скажешь. Диссертацию даже не может дописать, все для нас бегает. А я, может, так не хочу. Я, может, другая, на вас не похожа. Я что-то не очень понимаю, я человек или кто? У меня есть право иметь свое мнение?

— Другая она! — бабушка отложила тазик. — Будь ты хоть академиком, а без семьи женщина — пустое место. А ну-ка иди сюда, я тебе что-то покажу.

Мы встали возле окна. Интересно, чего я в этом дворе не видела?

— Вот смотри, — бабушка взяла меня за шкирку, но — нежно, без насилия, — ты вон тот двор знаешь?