Егорьев, не выпуская пистолета из рук, подошел к одному из убитых. Тот лежал лицом вниз, подогнув под себя левую руку и выпростав вдоль головы правую. На спине, меж ребер, будто стайка жучков, роились несколько входных пулевых отверстий, превратив ткань гимнастерки в этом месте в единую большую дыру с обожженными краями. Рядом лежал другой, затянутый в новенькие ремни, в таком же новом, аккуратно пригнанном обмундировании и в щегольских, до колен, хромовых сапогах с круто загибающимися, почти острыми носками. Закаченные под самый лоб глаза мертво глядели в небо с запечатлевшимся в них выражением ужаса и последнего, смертного страдания. Выкатившись из полуоткрытого рта, застыла, пробежав по подбородку тоненькая струйка крови.

Егорьев отвернулся от этого лица, подошел к третьему, лежащему в нескольких метрах от первых двух. Лейтенант обратил внимание на одну довольно странную деталь: у всех убитых, насколько он успел заметить, были оторваны воротники гимнастерок. Все тела были одеты в советскую военную форму, но, так как все воротники поотрывали, Егорьев званий разобрать не смог. Не нашел лейтенант также и ни одной фуражки, ни одной пилотки — все головные уборы, кроме надетых на нескольких человеках металлических касок, поисчезали. Вдобавок у всех убитых были выворочены наизнанку карманы и почти у всех сняты поясные ремни и портупеи, по которым можно было судить о принадлежности к солдатскому или офицерскому составу.

Лейтенант еще походил между трупами, насчитал всех тел и подобий тел около пятидесяти и, чувствуя, что его начинает тошнить, пошел дальше от этого страшного места. Пройдя по дороге метров сто, Егорьев свернул в лес и неожиданно для себя наткнулся на пепелище огромного костра. Вокруг костра валялись пустые консервные банки, скомканная пачка из-под папирос «Казбек». На пеньке был аккуратно разложен недельной давности (Егорьев посмотрел число) номер газеты «Правда», а рядом — брошенная кем-то грязная портянка с расплывшимся клеймом воинской части.

Егорьев нагнулся над костром, пошуровал в золе тут же сорванной березовой веткой — вдруг пекли картошку, так не осталось ли чего. Но вместо этого в пепелище обнаружилось множество непонятных мелких предметов. Лейтенант взял их в горсть, подбросил на ладони, просеивая, золу. Это оказались знаки различия, обыкновенные знаки различия бойцов и командиров Красной Армии: треугольнички, кубаря, попалась даже одна шпала. Все обгоревшее, облезшее, но сохранившее свою форму. Порывшись еще, Егорьев извлек нечто обуглившееся, матерчатое, некогда, по всей вероятности, служившее воротником. Да, действительно, это был воротник — Егорьев рассмотрел его поближе, — даже с темным бугорком прижженной к нему петлицы. Естественно, напрашивался вывод — отыскавшиеся воротники и атрибуты принадлежали убитым на дороге, раз у них все это пооторвано. Вслед за этим возникал и другой вопрос — кто учинил эту кровавую расправу, зачем понадобилось забирать у убитых документы, рвать воротники, и вообще, кем являлись жертвы и кто их палачи? Тут Егорьев призадумался, а призадумавшись, пришел в недоумение. Если предположить, что убитые — пленные русские, а это (Егорьев был почти уверен), похоже, именно так, то, ясное дело, казнили их немцы. «Если же…» — Егорьев усмехнулся. Конечно, так, как еще может быть?… Но «Правда», «Казбек» — тут что-то не вязалось. И зачем понадобилось спарывать и сжигать часть элементов формы одежды? Странно… Странно и страшно. Егорьев не хотел больше об этом думать и тем более оставаться здесь. Поглядев на стрелку компаса, он взял направление на восток и вскоре углубился в лес.

Темнота быстро поглощала все окружающее: постепенно терялись из виду очертания деревьев, кустов, сливаясь в сплошную непроглядную и угрожающую пустоту. По приближающемуся, казалось, к самой земле, будто придавливающему все на ней небосклону спешили серые однообразные облака, несуразными силуэтами выделялись, проплывая через рассеянный, зловещий свет вокруг бледного круга луны. Сильный ветер раскачивал невидимые впереди верхушки берез и осин, издавая скрипящие, стонущие звуки, исходившие прямо из самого чрева ночи.

Егорьев брел, съежившись, засунув под мышки кисти скрещенных на груди рук, вобрав голову в плечи. Ночь была несвойственная обычным летним ночам в южной полосе России. Эта выдалась на редкость холодная, с пронизывающим ветром, при затянутом свинцовой мутью, всегда звездным, а сейчас безликом куполе неба. И под стать погоде было на душе у Егорьева: тоскливо, неуютно. Он давно сбился с пути — на несветящемся циферблате компаса невозможно было в таком мраке разглядеть ровным счетом ничего. К тому же лейтенант смертельно устал, был страшно голоден и сейчас двигался совершенно бесцельно, просто переставляя ноги.

Наконец он облюбовал себе более-менее тихое местечко в овраге, под высокой березой…

Сон долго не шел. Егорьев, свернувшись калачиком, безуспешно пытался согреться и в конце концов провалился в какое-то забытье…

…Он сидел в кинотеатре и смотрел картину. Неожиданно пленка оборвалась, замелькали различные вариации геометрических фигур, точки, всевозможные штришки — как это бывает в подобных случаях. И вдруг на экране появился волк. Зверь угрожающе скалился, морда его была измазана кровью, и даже с длинных усов (кто бы мог подумать, что они такие здоровенные), расходящихся в разные стороны от маленького черного носа, стекали алые капельки. Подняв когтистую лапу вровень со своим ухом, волк делал перед собой резкие движения-рывки, словно пытаясь выпрыгнуть из экрана. Ему это удалось и, осклабившись в дьявольской улыбке, чего волки делать ну никак не могут, устремился на сидящих в зале. Все кругом вдруг сразу оказались в гимнастерках, но без воротников, и волк кидался на каждого из них, и кусал, и рвал на части, а Егорьев судорожно и безрезультатно пытался выхватить из кобуры пистолет, будучи почему-то уверенным, что, когда он это сделает, будет еще хуже и от этого возрадуется волк. Зверь тем временем приближался, устилая свой путь мертвыми телами. Вот он уже в нескольких метрах от Егорьева, лейтенант дергает пистолет, но знает, что этим не спасется. Вдруг перед глазами Егорьева предстают безжизненные, но тем не менее вращающиеся и будто что-то ищущие глаза того самого мертвеца, что лежал на дороге в хромовых сапогах и в новом обмундировании. Вот эти глаза встретились с глазами Егорьева, ужасом пронзили своим взглядом лейтенанта до самого сердца, и тут же когтистая волчья лапа легла на грудь покойнику, разрывая на том гимнастерку и вырывая клочья окровавленного мяса. В мгновение ока эта лапа переметнулась к Егорьеву, схватила его за горло, стискивая все сильней и сильней, пытаясь задушить, и Егорьев увидел перед своими глазами перекошенную волчью морду…

Егорьев подскочил во сне, раскрыл глаза, но не увидел ничего и лишь почувствовал, что ему не хватает воздуха. Тут же сделал лейтенант несколько судорожных, испуганных глотков, задышал ровнее, постепенно приходя в себя от кошмарного сновидения. Сердце билось неимоверно, а рука — Егорьев сам обнаружил это с недоумением, — рука сжимала рукоятку до половины вытащенного пистолета, хотя, когда лейтенант ложился спать, оружие было в кобуре и кнопка была застегнута.

Упрятав пистолет обратно, Егорьев привстал, огляделся вокруг. Все заполняла та же ночь, ветер с завыванием качал из стороны в сторону раскидистые ветки березы. Оставшееся до рассвета время Егорьев уже не спал, боясь, что как только он сомкнет глаза, волк снова протянет к нему свою ужасную, кровавую лапу.