Лизал ему лицо, глаза, набухшие от слез и ужаса, склеенные сахаром губы. Пытался прокусить эту толстенную корку, образованную растаявшей карамелью, разбить ее, освободить рот, вернуть ему дыхание и речь. Хотел его слышать — слышать, как он скажет ему: прощаю тебя.

Ему удалось разломать сахарную корку, и в тот же миг он почувствовал на губах Розелена легчайшее дыхание, колебавшееся у краев узкой щели, касаясь его собственного рта. Но это слабое дыхание стало тотчас же затухать. Затухать в самом соприкосновении их губ. Отхлынуло вспять, потом тихо угасло. И так же померкло его отражение в свинцово-серых глазах Розелена. Янтарная Ночь успел увидеть, как его крохотный портрет кружится и тонет в зрачке, словно падая на дно колодца.

Он почувствовал, как голова Розелена налилась безжизненной тяжестью в его руках, как заледенел пот. Тогда он опять стал тереться лицом о его наполовину спеленатое лицо, облизывать ему веки и губы, смешивая липкость сахара с соленым вкусом слез и пота. И кусал эти опутывавшие его льняные ленты, раздирал их зубами и стонал. Ибо теперь он мог только стонать, словно все в его рту — слова, крики, вопросы, оклики — тоже растаяло, словно сахар — густой, горячий, смешанный с солью. Это и был вкус его души, потерянной как раз в тот миг, когда он ее обнаружил — вязкий, едкий, вызывающий безмерную жажду. Сахар и соль.

Поезд мчался. Через приоткрытое окно в купе проникали запахи весны и, казалось, оживляли настроение пассажиров, распаковывавших снедь; некоторые до блеска натирали яблоки о рукав, прежде чем впиться зубами в их сочную плоть. Янтарная Ночь — Огненный Ветер не чувствовал ничего, не испытывал ни голода, ни желания. Его рот был иссушен терпким вкусом соли, обжигающим вкусом сахара. Вкусом насилия. Его рот еще крепче, чем глаза, хранил память.

Осталась только память тела. Животная память, память чувств, память страсти. И в его теле с обнаженными чувствами, в этой плоти настороженного зверя появилось нечто нежданное, еще непостижимое для его рассудка, нечто совершенно несообразное — груз души.

Но все грузы перемешались в нем, и все памяти, и все вкусы. Груз души и тела вперемешку, памяти глаз, губ и кожи. Соль и сахар, сгущенные до предела, до неутолимой жажды. До муки мученической. Груз других людей одной глыбой, и — противовесом всей этой темной, жуткой тяжести — груз кроткого тела Терезы.

Тереза. Он провел с ней только одну ночь, но этой ночи было достаточно, чтобы все в нем перевернулось. Навсегда. Он знал, что нескоро сможет прикоснуться к другому женскому телу, но знал также, что не увидит ее уже никогда. Она сделала то, чего до нее не делал никто другой — вывернула ему тело, как перчатку из плоти, вырвала его из него самого. Открыла ему иное наслаждение. Через нее он погрузился в ночь плоти. В самую глубь. В изначальную тьму тела.

Он так терся лицом о лицо Розелена, так отчаянно вылизывал это залитое слезами, потом и растаявшим сахаром лицо, что в конце концов отполировал его, как камень. Тогда он отвернулся от стола, где лежала мумия с отмытым лицом, с очищенными губами, и бежал оттуда, где ни пространство, ни время больше не существовали. Убегая, подобрал Розеленов пиджак, брошенный на пол среди прочей одежды. Когда дверь хлопнула за Янтарной Ночью — Огненным Ветром, остальные, до этого момента державшиеся лишь как зрители, опомнились, и Юрбен желчно заявил: «Пеньель меня разочаровал! В сущности, они с этим пентюхом друг друга стоили. Но теперь покончим с этим, надо как можно скорее избавиться от трупа». — «Точно, — поддакнула Злыдня, — вечеринка закончена. Неплохо бы убрать со стола. Десерт съеден, так что выбросьте остатки». «Остатками» занялись Юрбен и двое других гостей. Ночью они отвезли тело подмастерья подальше от Парижа, в сторону Ножана, и бросили в воды Сены, позаботившись нагрузить его тяжелыми камнями, чтобы оно как можно дольше продержалось на дне реки. Но из предосторожности предварительно раздробили челюстные кости и все зубы, чтобы труп не могли опознать, даже если обнаружат через много лет.

К себе Янтарная Ночь — Огненный Ветер не вернулся. Он отправился к Розелену, чьи ключи нашел в пиджаке. Это был его первый визит к нему, раньше они встречались только на улице Тюрбиго. Подвальное жилье с зарешеченными окнами на уровне тротуара. Глядя на эти окна под самым потолком, Янтарная Ночь вспомнил слова Розелена о ногах прохожих — особенно по поводу женских туфелек и лодыжек. «Люди почему-то думают, что жить в подвале очень неприятно, — сказал он ему однажды, — ну а мне нравится, потому что я вижу женские ножки сотнями. И к тому же мне нравится слушать стук их острых каблучков по тротуару. Звук шагов, который приближается, проходит мимо и удаляется. Если к нему хорошенько прислушаться, это волнует не меньше, чем голос. Долго глядя на все эти ноги и слушая шаги, я в конце концов научился угадывать, какое там тело сверху, какого типа женщина, и даже воображать иногда ее лицо, глаза. Ты замечал, как походка и звук шагов согласуются со взглядом? Мне много раз случалось влюбляться в женщин, у которых я видел только ступни и щиколотки. Они шли таким живым, таким милым шагом… я бы покраснел, увидев их глаза!» Но этой ночью ни одна женщина не прошла мимо, ни разу у подвального окна не раздался волнующий стук каблучков. Мертвая тишина царила в комнате, на улице. Тишина такая ясная, что, казалось, она отрицала присутствие города вокруг, проистекала из какого-то другого места — из тела умершего Розелена, быть может, из его лакированного сахаром рта. Из его раздробленной челюсти.

Эта тишина удивляла Янтарную Ночь — такая тишина в самом сердце города, причем города, все еще сотрясаемого волнениями, была непостижима. Стоя посреди комнаты, он слушал эту небывалую тишину. Так он и заснул, на ногах, задрав голову к потолку, с глазами, потерявшимися в тишине.

Тишина прервалась незадолго до рассвета, с первыми проблесками зари. Рассеялась под широкими взмахами метлы привратника, усердно подметавшего свой маленький кусочек тротуара. И этот звук скребущей землю метлы взорвался у Янтарной Ночи в голове, в глазах, во рту. Могучий пульс города снова забился со всех сторон, и его гул, как кровь из раны, вновь нахлынул на Янтарную Ночь — Огненного Ветра.

Он встряхнулся от своего странного оцепенения. Он спал стоя, словно лошадь, и теперь ему было больно в коленях. Тогда он стал мерить шагами комнату, куда медленно проникал день. И этот наплыв света на стены, увешанные афишами, картинками, фото, ужаснул его — ибо вернулось сознание. Все воспоминания о случившемся накануне заскользили в розоватой ясности утра, окружая его одно за другим.

Из стен выступали лица — огромные афиши певцов, актрис, и более скромные портреты каких — то незнакомцев, наверняка родственников Розелена, людей из его деревни. И среди всего этого скопища лиц, то гигантских, то миниатюрных, повсюду — фото чаек, снятых на лету.

Лица и морские птицы пожирали белизну стен, дырявили комнату, словно замок из песка, атакуемый ветром. И птицы кружили над лицами, будто над перевернутыми лодками или над тачками с солью.

Тачками с солью — вот чем вдруг обернулись эти портреты для Янтарной Ночи-Огненного-Ветра. Не только портреты кинозвезд и членов семьи Петиу, но и любое лицо, каким бы оно ни было, стало только этим: тачкой с солью. И этот образ ужаснул его.