Тогда все замечательно объясняется. И то, что дерево бурно реагирует — „стали ветки на нем то раздвигаться, то сходиться, будто кто радовался и размахивал руками“, когда Марленикен, мачехина дочка, невольная участница преступления, кладет обглоданные кости с аппетитом съеденного сводного брата под можжевельник, где похоронена его мать. И то, что „платок с костями исчез“, — можжевеловый ребенок навещает родителей.

Птица, выпархивающая в этот момент из можжевельника, — это уж совсем просто: кому как не матери разоблачить и покарать преступницу. Делает она это с присущей всем персонажам патологической жестокостью. „Только вышла мачеха за дверь, сбросила птица ей на голову мельничный жернов и все ее размозжило. А вместо нее появился маленький братец“.

Как вы думаете, что делает почтенная семья. Горюет папа — все-таки жена погибла? Плачет сестричка — это ведь ее мама? Ничего подобного. Конец потрясающий: „Мальчик взял отца и Марлиникен за руки, и были они так рады и счастливы, вошли в дом, уселись за стол и начали вместе обедать“.

Куда там современным ужастикам по сравнению с обыденной жестокостью немецкой детской сказочки.

* * *

По Тверскому бульвару гуляла маленькая старушка — великая переводчица Щепкина-Куперник. К ее серой беличьей шубке был прикручен орден Ленина. Ее неизменно сопровождала старуха, длинная, в валенках — Мария Николаевна Ермолова, дочь той самой Ермоловой.

Прославилась Щепкина-Куперник великолепными переводами пьес Ростана: „Сирано де Бержерак“ и „Орленок“. Теперь, зная французский, могу судить со всей ответственностью — переводы лучше оригинала. Это ей принадлежит великолепная заключительная реплика Меттерниха в „Орленке“: „Покой ему и мир. Австрийский на него надеть мундир“, которую когда-то прочел мне папа и закрыл толстый старинный том. (Издание т-ва Маркс, С-Петербург, 1914 год). Я ее сразу запомнила и без конца повторяла — это у нас с папой был такой пароль, непонятный для непосвященных.

Папа мне читал большие сцены из „Орленка“. Там было все, чтобы покорить детскую душу, уже безнадежно погрязшую в сказках и эпосах. Прежде всего — прекрасный страдающий принц — герцог Рейхштадтский, сын Наполеона. Он — вечный пленник всемогущего австрийского канцлера Меттерниха. Герцогу пытаются устроить побег во Францию, но заговор с переодеванием на бале-маскараде не удается. Романтическая любовь. Смерть в двадцать два года от чахотки. Одни ремарки в этой пьесе чего стоят: „…в глубине парка, посреди живописных развалин, широкие римские ворота, сквозь которые видна (под их сломанной аркой) дерновая аллея, подобно бархатной дороге, ведущая до голубоватого перекрестка, где ее останавливает белый жест статуи…“

После Ростана я полюбила читать пьесы. В библиотеке Дома творчества писателей был Шекспир в издании Брокгауза и Ефрона. Я таскала оттуда один за другим увесистые тома и поглощала их от корки до корки.

Вундеркиндом я вовсе не была, и никаких психических отклонений тут нет. Думаю, что меня, как и зрителей театра „Глобус“, людей простых, неискушенных и наивных, пленяла занимательная интрига: убийства, предательства, яд, любовь. Навряд ли, расходясь после представления, зрители XVI века обсуждали между собой, что такое призрак в „Гамлете“ — внутренний голос, порождение расстроенного разума или следствие детского невроза. Нет, для них, как и для меня, это был просто призрак, тем более, что английского зрителя призраками не удивишь.

Пристрастие к сложной интриге вылилось в неуемную любовь к толстой вишневой книге „Оперные либретто“, непонятно зачем купленной в Лавке писателей на Кузнецком Мосту. В ней излагались сюжеты почти всех великих пьес, причем полностью препарированные — никаких идей, философии, одно голое действие. Совершенно захватывающее чтиво. Впоследствии эта книга оказала мне большую услугу: я готовилась по ней к экзамену по французской литературе и мне повезло — попалась в билете пьеса Гюго „Эрнани“. Тут уж я блеснула и во всех подробностях пересказала либретто этой оперы Верди. После того, как я перешла ко второй картине первого действия и сообщила, что „Эльвира с ужасом думает о предстоящем браке с ненавистным стариком. Невольно ее мысли обращаются к юному смелому красавцу Эрнани, в которого Эльвира влюблена. Сладкие мечты девушки прерывает приход подруг. Но все это не веселит Эльвиру. Она хочет остаться одна и снова предаться своим мечтам…“, меня прервали и поставили пять. Помнится, я даже немного обиделась, что преподавательница не захотела дослушать либретто до четвертого действия, где „Эрнани закалывается на глазах несчастной Эльвиры, падающей замертво на труп мужа.“

* * *

В той же Лавке писателей была приобретена книга Жорж Санд „Бабушкины сказки“ (С.П.Б. Издание А. Ф. Деврiена с рисунками академика барона М. Клодта. Дозволено цензурою. С-Петербург, 25 мая 1893 г. Типография В. Г. Авсеенко, Троицкая, 22).

На обложке, где-то сбоку, невидное нам, заходит солнце. Оно еще освещает верхушки гор и оранжево светится в провалах окон и в арке развалин замка. К нему ведет широкая пологая лестница. У ее подножия статуя женщины в греческой тунике в накинутом на лицо газовом покрывале. Рука статуи вытянута в гостеприимном приглашающем жесте по направлению к замку. (Вот он, „белый жест“ статуи из Ростана.)

Пьедестал наполовину окутан розовым облаком, занимающим середину обложки. Облако проткнуто длинным веретеном (сказка „Розовое облако“). А совсем внизу в сумерках бьется грозовое море, накатывая на камни. Из пещеры в скале вылетает серебристо-белая цапля („Крылья мужества“).

На титульных страницах сохранились мои отпечатки пальцев — обратная сторона обложки была грифельной и оставляла на подушечках черные следы. Неожиданная полицейская функция у книги сказок.

Первая глава моей любимой сказки „Замок Пиктордю“ „Говорящая статуя“ начинается фразой: „То, о чем я расскажу вам…“ На этом непомерно большом ветхом Т, на перекладине буквы сидит сова. Ножка Т упирается в заросли цветов с белыми лепестками, которые становятся все крупнее и крупнее и выплескиваются на страницу. Вдали, за цветами и травами, — замок на фоне неба, тут уже не закат, а луна, над которой громоздятся тучи.

Сверху листа — еще картинка: разбитое окно, затянутое паутиной с пауком. Прямо из паутины вылетают на белое пространство бумаги три летучих мыши косяком, как птицы. У летящей впереди хорошо видно ушастое личико с уродливым плоским носом.

Ясно, что после такой обложки и картинки из книги было уже не уйти — не зря звала в свой замок „дама под покрывалом“. Мне, как и героине этой сказки Диане, было восемь лет и, читая, я полностью отождествляла себя с ней. Вот я еду в карете по тряской горной дороге, и солнце садится. Карета ломается. Заночевать негде, кроме как в развалинах замка, о котором, как с готовностью сообщает кучер (такие