Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь же, в лавке, оформлялась подписка на собрания сочинений, тоже страшный дефицит. На том же Кузнецком Мосту, но ближе к Дмитровке помещался магазин подписных изданий. Когда объявляли подписку на очередного классика, очередь выстраивалась с ночи.
Вынесенные из комнатки книги, Кира складывала в высокую стопку — вопрос купить не купить не стоял, книги стоили очень дешево — обертывала их толстой коричневой бумагой и завязывала бечевкой в несколько рядов. Пакет получался тяжелый и резал мама пальцы.
Дома ни у кого не хватало терпения развязывать прочные Кирины узлы. Их разрезали ножницами и накидывались на добычу, заранее торгуясь, кто что будет читать первый.
* * *
В этих книгах из Лавки писателей уже пожелтела бумага, и они источают тонкий аромат, такой же как «Бабушкины сказки» Жорж Санд. Книги моего детства уже имеют право на почетное звание букинистических. Они приобрели букет, некое послевкусие времени, как бутылки вина в подвалах замка.
Школа
Все это книжное великолепие как-то отодвигало на задний план советскую литературу для детей. Однако кое-что запало мне в душу. Например, книжка В. Чаплиной про спасенных зверей, про выращенного дома львенка, которого прозвали Кинули. Затем «Девочка из города», к сожалению, не помню кого. Там рассказывается о войне, о беженцах. Они оставляют в крестьянской семье городскую девочку Валю. Интерес весь в том, как она привыкает к сельской жизни. Помню еще обложку, на которой помещалось изображение алтайской пионерки Чечек в школьной форме с белым фартуком и в сапогах. Зависть вызывало не только то, что ей разрешалось ломать ветки лиственницы, о чем я уже упоминала. Очень хотелось ходить в сапогах, как она. Мечта эта была совершенно несбыточна — до моды на сапоги оставалось еще добрых тридцать лет.
«Путешествие с домашними растениями» Н. Верзилина (1954) я зачитала до дыр. Благодаря этой книге я стала на всю жизнь «юным натуралистом». Это звание носили школьники, которые занимались, как теперь бы сказали, экологией. Они «озеленяли» классы, то есть ухаживали за растениями на подоконниках и устраивали «живые уголки» — обычно там обитали кролики, хомячки, рыбки и аксолотли. Аксолотлей, кажется, теперь никто не разводит. То ли они вовсе повывелись, то ли не в моде. Жили они в аквариуме. Тельца у них бело-розовые, а по бокам головы — нежнейшие веточки жабер. Только уж совсем отъявленные юные натуралисты могли любить этих вялых существ.
В рамках той же деятельности в первом классе полагалось отмечать, какая каждый день погода. Месяц разграфлялся в тетради на клетки, и мы рисовали в них то солнце, то снежинки, то дождь, то пухлые облачка и отмечали температуру. Чем объяснялся такой интерес к метереологии остается для меня загадкой. Может быть, нашей учительнице Марье Федоровне не давали покоя лавры почтенного фенолога-природоведа — к сожалению, не помню его фамилию, — который вел специальную рубрику «Заметки фенолога» в «Вечерней Москве». В ней он регулярно сообщал горожанам о прилете грачей, жаворонков и прочих пернатых, о том, что расцвело волчье лыко или заколосилась рожь. Эти сведения вызывали не меньший интерес, чем теперь «Светская хроника».
Особым вниманием Марьи Федоровны пользовался Тверской бульвар, который находился рядом со школой. Там нам показывали дуб, ясень, липу и даже одну-единственную росшую там чахлую березку. Накануне экскурсии ее специально разыскала дежурная мама. Мы обступили бедное невзрачное деревце и долго разглядывали ее, как картину в музее.
Был у меня и пятитомник Брэма. На одном из томов в овале красовалось изображение слона. Я накладывала на него бумагу и, высунув от усердия язык, тщательно штриховала черным карандашом. На бумаге — о, чудо! — тоже возникал постепенно слон.
К Новому году выпускались календари — толстые папки, внутри которых помещались картонные листы с фигурками мальчиков и девочек (в трусиках, разумеется). На другом листе — одежда. Фигурки и гардероб вырезались. Одежда держалась на картонных фигурках при помощи загнутых бумажных язычков. Тут тоже обращалось внимание на метеорологию — одежда распределялась по временам года. К елке можно было склеить кокошник Снегурочки или Снежинки, к весне — венок из сочиненных несуществующих цветов, а к осени украситься красными и желтыми листьями.
Кроме метеорологических наблюдений, у Марьи Федоровны было еще одно увлечение — интонирование фразы. В «Родной речи» помещался текст про лен под названием «Как рубашка в поле выросла». Марья Федоровна заставляла нас делать ударение на слово «поле». Как назло, ни у кого не получалось. Все ударяли при чтении прочие слова: как, рубашка и выросла, и немедленно получали двойки. Кажется, до самого текста мы так никогда и не добрались, все время, отведенное на его изучение, пытаясь читать название. Так что я до сих пор ничего не знаю о роли льна в колхозном строительстве.
Существовало еще одно странное занятие. В «Пионерской правде», на которую я была подписана, печаталась повесть с продолжением. Что-то про Чукотку. Причем один мальчик чукча жил на советском берегу, а другой — на Аляске, естественно, в чудовищных условиях американского империализма. По заданию Марьи Федоровны я вырезала из каждого номера и вклеивала в альбом эту историю — чтобы класс мог почитать. Следующий альбом я составила из детектива про пограничников и пионеров, разоблачавших американских шпионов. Назывался он «Над Тиссой». Действие разворачивалось в Карпатах. Шпион коварно переходил границу, прицепив к обуви коровьи копыта. (Кстати, этот способ позаимствован из рассказа Конан Дойля «Случай в интернате».) Коровьи следы сначала ни у кого не вызывают подозрений, даже у бдительных пограничников, но пионеры еще бдительнее. Кстати, неужели иностранным коровам разрешалось беспрепятственно пересекать священные рубежи Родины?
* * *
На задней парте таилось классовое неравенство, которого, как известно, в СССР не существовало. Там сидела Таня Каурова, самая плохая ученица, Она не только ничего в интонировании не понимала,
