За все годы они ни разу не говорили об этом. Никогда. О том, что Смайту приходилось выживать и взрослеть самому… Грудь болезненно сжало. Что бы ни случилось с братьями за время его отъезда, он знал, что в любом случае ничего бы не смог изменить. Но это не останавливало его от новых попыток. От стремления бросить все к ногам братьев, чтобы заслужить одобрительную улыбку.

— Вы не сможете купить мне детство, — повторил Смайт. Он вытянул лежащие на столе руки и развел их в стороны. — Но, пожалуй, можете сделать кое-что для меня взрослого. Даже две вещи.

Предложение мира. После стольких лет пренебрежения, отказа от подарков, наконец, настал миг перемирия.

— Только назови, — хрипло сказал Эш.

— Я хотел бы стать мировым судьей.

— Считай, ты им уже стал. Когда я получу титул герцога Парфордского, добьюсь для тебя встречи в Суде королевской скамьи. Тебя устроит должность лорда — главного судьи?

Смайт улыбнулся и покачал головой.

— Не приукрашивайте мои мечты, Эш. Мировой судья. У меня нет никакого желания участвовать в выездных сессиях суда присяжных. Я буду рад иметь возможность вершить правосудие и на таком уровне — заниматься маленькими людьми, влиять на их жизни. Я знаю, маленькие вопросы — не ваш уровень. Но мне вполне подходит.

Эш кивнул.

— Но зачем?

Смайт улыбнулся одному ему понятной причине.

— Все, что с нами произошло… не хочу, чтобы это повторялось с другими.

— А второе?

Смайт отвел взгляд.

— Уверен, Марк придерживается того же мнения. Но мы оба его хорошо знаем. — Пальцы забарабанили по дереву. — Это касается Ричарда Далримпла. Я хочу, чтобы здесь не осталось ничего, что когда-то было ему дорого. Несправедливо, когда судьба благоприятствует лишь одному человеку.

Маргарет знала, что ей нужно поговорить с Эшем, но он был занят до самого ужина, в связи со скорым отъездом брата. Было уже почти десять часов вечера, когда Маргарет, сложив руки на складках юбки, слушала жалобы отца.

— Почему, — вопрошал тот, — до сих пор так тепло? Уже сентябрь. Должна наступить осень.

За последние несколько дней погода действительно не испортилась. Знойные дни были безветренными, воздух напоминал застывшую полупрозрачную пелену. Несмотря на то что Маргарет открыла все окна, вожделенный прохладный бриз так и не освежил комнату. Воздух оставался плотным, влажным и походил на распухшее существо, угрюмо отказывающееся выползать из мрачной берлоги.

— Вы хотите, чтобы я развела огонь? — спросила Маргарет.

— Не юродствуйте. Я хочу, чтобы вы изменили погоду. — Он смотрел на нее властным взглядом, словно строгий приказ герцога мог заставить грозовые облака закрыть солнце.

— Что ж. Сейчас хлопну в ладоши, и все исполнится. Надеюсь, вы останетесь довольны, ваша светлость. — Говоря так, Маргарет осторожно коснулась полотенцем влажного лба отца. С тех пор как она осталась одна в Парфорде, его требования и претензии становились все менее разумными. Любил ли он ее когда-нибудь?

Любила ли она его? Возможно, их всегда связывал лишь долг и обязанность.

— Бесполезная девчонка, — проворчал отец, потирая щеку.

Рука Маргарет застыла. Она не работает за деньги. Она не дрессированный мишка, чтобы танцевать на привязи.

Если бы она не думала постоянно о разговоре с Эшем, не появилась бы в комнате отца в таком рассеянном состоянии. Если она и стала такой бесполезной, то лишь потому, что он сделал ее такой — это он был объявлен двоеженцем, и у нее нет будущего, потому что правда открылась миру.

— Что вы сказали? Я не расслышала. — Собственный тон показался ей угрожающим.

Но даже если когда-то отец и был достаточно чувствителен к интонациям других, то давно утратил эту способность из-за старости и болезни. Может быть, у него всегда была эта раздражающая привычка вскидывать подбородок, которую она попросту не замечала.

— Я сказал, что ты бесполезная девчонка.

Он стар и тяжело болен. Маргарет отвернулась, и рука потянулась к бутылочке с настойкой опия, впрочем с явным желанием сдержать порыв. Она не сможет его бросить. Проклятье, она не позволит себе поступить с ним так же, как он поступил с ней. Если она не сможет сдержаться, значит, она действительно такая бесполезная, как говорит отец. Маргарет поправила салфетку на тумбочке.

— Даже не можешь справиться со стариком, прикованным к постели, — раздалась за спиной язвительная насмешка. — Что мне сделать, чтобы добиться от тебя ответа? Или ты настолько испорчена слабой кровью своей матери, что ничего не можешь ответить на оскорбления, готова лишь лечь и умереть?

Эти слова стали последней каплей. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки от гнева.

Маргарет резко развернулась и одним прыжком преодолела расстояние до кровати.

— Как вы смеете. — Голос дрожал; грудь вздымалась от частого дыхания, и казалось, сейчас разорвется. — Как вы смеете говорить в таком тоне о моей матери. Вы убили ее, вы и ваша глупая беспечность. А теперь позволяете себе упрекать меня в том, что в моих жилах течет испорченная кровь. — Одной рукой Маргарет теребила угол покрывала, внутренне сожалея, что не может позволить себе выразить все свое негодование.

— Ха. — Отец смотрел на нее и улыбался — не дружелюбно, а почти яростно. Эта зловещая ухмылка задержалась на его лице довольно долго, переходя со временем в болезненное глухое рычание. Тонкие губы скривились в гримасу ужаса.

Затем он упал на подушки, превращаясь на ее глазах в бесформенную кучу.

— Принесите орду дующую благословение.

— Простите? — В приступе гнева она, должно быть, плохо расслышала.

Отец смотрел на нее, и его свирепый взгляд пронзил ее насквозь.

— Хорды проявили непокорность и развернули орудия. Верность потеряла состояние, похороненное под обломками бесполезных колебаний свидетелей, с раболепием выбросивших флаг над ведьмами, чтобы смотреться бескрайним.

— Что это значит? Вы изобрели новый способ насмехаться надо мной? — Сколько же их было за эти недели? Сколько сопротивления и притворства пришлось ей вынести? — У вас ничего не выйдет.

Отец смотрел на нее, дрожа всем телом. На мгновение он даже показался ей беспомощным.

— Однофамилец! Однофамилец!

Беспомощный? Герцог был охвачен ужасом. Озноб проник внутрь, замораживая злость Маргарет и позволяя увидеть, чего она избежала ранее. Он не позволял себе упасть; он уже упал, мышцы стали не нужны. Ноги и руки беспрестанно тряслись. Отец не говорил бессмыслицу, чтобы посмеяться над ней. Это не было упрямством или издевкой. С ним что-то происходило. Герцог продолжал говорить, но из его рта сыпался лишь набор отдельных слов, никак не связанных между собой, делая его похожим на умалишенного, в одно мгновение потерявшего рассудок.