– Сказывал мне атаман Андрей Афанасьевич, что смел ты в сражениях. У полковника Чернышева пушку отбил и нас о нем уведомил – за это тебе мое государево благодарение. – И Петр Федорович величаво протянул левую руку для целования. – И еще будто разум добрый имеешь, очертя голову не кидаешься бугаем на красную тряпку. То весьма похвально для вожака над командой. Дам я тебе, Илья Арапов, атаманское звание, дам и свой имянной указ к народу. И ехать тебе отсель с дюжиной яицких казаков да со своими бузулукскими мужиками на взятие крепостей Самарской линии. И быть тебе, атаман, накрепко на Волге в городах Самаре и Ставрополе. Да недреманно следить каждый шаг питерских енералов и меня оттудова, ни трохи не мешкая, об их появлении уведомлять ради бережения главной моей силы здеся, под Оренбургом. Смекаешь, об чем речь моя?

Государь стоял перед высочайше пожалованным атаманом, широко, по-мужицки расставя сильные ноги в добротных рысьих сапогах. Руки заложил большими пальцами за туго стянутый на талии желтый пояс, а сам Илью Арапова глазами пронзает до дна души, испытывая: не сробел ли от такого поручения?

«Вона как получилось, – подумал Илья, сдерживая радостный выдох. – Не на казнь зван, а милостью и званием отмечен! И прежние дела мои государем весьма одобрены…»

– Страшишься, атаман? – И глаза Петра Федоровича посуровели: заметил, как сменился в лице новый атаман, вчерашний мужик лапотный и к военному делу не обученный.

– Нет, государь, страха в душе я не ведаю, – вскинул голову Илья. И вдруг его как прорвало: – Давнее вспомнилось теперь, отжитое и отболевшее. Тому двадцать лет, после Ромодановского бунта, с беглым монахом Киприаном прошел я почти всю Русь, от Калуги и за Алтайский Камень. Горя много видел и много раз слышал, как сетовал черный люд: нам бы, дескать, атамана башковитого да зоркоглазого, такого, чтоб до Москвы видел и дальше! Отыскали бы заветное Беловодье, землю мужицкого счастья, боярам неведомую, да и зажили бы там вольной жизнью! Но не было тогда у ромодановцев такого атамана, и не открылась мужикам желанная воля. Пушками да солдатскими пулями принудил сенат согнуться мужицкие головы… С тобой, государь, верую – нашли бы ту заветную землю!

Петр Федорович потеплел взглядом, тяжелую руку с золотым перстнем положил на плечо новопоставленного атамана.

– Вот ты каков! То славно, атаман, что душою непокорен и к воле устремлен. Верую, служить мне будешь честно, а я о тебе озабочусь вниманием и лаской… Довелось и мне в годину скитаний не единожды слышать о Беловодье, свободной земле. Что и баить, робята вы мои хорошие, пожить бы там хотелось. Да другая ноне дума на сердце легла камнем тяжким. Говорил ты здеся, атаман Арапов, что прошел всю Русь. Стало быть, очами своими зрил, сколь много исходит из-под земли родников народного гнева. Што вы давеча от меня, атаманы, слышали, то и таперича вам скажу: вот когда сольются те родники в ручьи, ручьи – в реки, а реки стекутся в море, вот тогда и пробьет заветный час, великий благовест прозвучит над нами. И будет на всей Русской земле желанное Беловодье, царство мужицкое, а на Москве воцарюсь я – ваш законный незлобивый анпиратор!

Нестройный одобрительный говор государевых соратников на время прервал Петра Федоровича, в речи которого то и дело слышались непривычные Илье простые казацкие слова.

Государь легко тряхнул Арапова за плечо, заставляя атамана поднять глаза, не робеть от оказанной милости. И вдруг Петр Федорович озорно разулыбался, обнажив щербинку в верхнем ряду зубов. Он поманил к себе походного атамана Овчинникова, взял за локоть, с хитринкой в голосе начал пытать:

– Так кого ты, атаман, хотел послать с этим молодцем на Самару?

Овчинников секунду подумал и ответил:

– Да хоть бы и есаула Маркела Опоркина, того, батюшка, который ходил к полковнику вместе вот с Тимофеем Падуровым. Опоркин уже гонял со своими казаками под Бузулук, места тамошние разведал…

– Погодь трохи, атаман Андрей Афанасьевич. Тамошние места и новый атаман куды как добре знает, из тех мест, считай, рожак. А вот кто из наших казаков, давеча кто-то сказывал мне, будто в помянутом ныне ромодановском бунте воевал, да еле утек из тех мест, солдатами покалеченный в ногу? Ну-тка, робята, припомните мне того молодца да покличьте ево сюды.

Илья, не успев порадоваться, что с ним в трудный поход пошлют доброго знакомца Маркела Опоркина, услышав слова государя о ком-то из ромодановцев, в удивлении вскинул брови, не смея рта открыть – о ком речь?

Атамана Овчинникова память не подвела.

– Да чево припоминать-то, государь? Того есаула я самолично и спосылал покликать Илью Арапова пред твои светлые очи. Теперь на крыльце, поди, с караульными казаками языки чешут.

Кто-то хлопнул дверью, ушел в сенцы.

«Вот, не зря же почудилось мне, будто видел где-то я того человека! – Илья лихорадочно напрягал память, перебирая давно бывшее в далеком родном Ромоданове, где о нем, поди, никто уж и не помнит. – Родная матушка ежели чудом и жива еще, то в церкви давно уже поставила по мне упокойную свечку…»

И вдруг – будто яркая вспышка молнии сверкнула в сознании, осветив непроглядную, казалось бы, тьму ушедшего времени. И будто вчера это было – Самара, чужие телеги у купеческого ряда, на телеге сгорбленный отставной солдат Сидор Дмитриев, и его рассказ о сражении с драгунами… А что потом было? Да ведь Панфил, сын Данилы Рукавкина, сказывал, что из-под стражи темной ночью близ города Самары ушел один их ромодановский атаман! И называл Михайлу Рыбку. А позже, когда так нежданно набрели на ватагу атамана Гурия Чубука, сказывал при нем отец Киприан и про Кузьму Петрова, который не пошел с ним искать заветное Беловодье, а подался в земли яицких казаков искать вольной жизни.

«Так это он, дядя Кузьма! – едва не вскрикнул да вовремя опомнился Илья. – Это он, наш ромодановский сосед! Признает ли меня? Вряд ли, ведь столько времени минуло с той давней баталии у перевоза через Оку…»

За спиной снова хлопнула дверь, хрипловатый стариковский голос раздался у самого уха Ильи Арапова.

– Звал, государь-батюшка? Явился твой есаул Кузьма Аксак.

– Подь сюды, есаул. Признаешь ли сего молодца, ась? – Государь повернул Илью лицом к вошедшему. Илья с трудом сдерживал желание кинуться Кузьме Петровичу на шею, прижаться к нему и, чего греха таить, снова почувствовать себя маленьким и беззащитным ромодановским отроком Илейкой…

«Отчего это он себе такое странное прозвище выбрал – Аксак?»[8] – подивился Илья и посмотрел есаулу в лицо: в серых, глубоко ушедших под лоб глазах мелькнули живые искорки. Жесткие губы потянулись было в улыбке, но потом сжались, отчего шрам на верхней губе побелел. Кузьма стиснул зубы – до того напрягал память, изучая Илью с ног до головы и обратно. Взмок, повернулся к государю Петру Федоровичу:

– Будто видел сего человека, государь. Схож с односельцем Капитоном – те же карие глаза, телом крепок тако ж и нос широковат. И тако же, вижу, колченожит малость… Только тому Капитону в Ромоданове было уже за шестьдесят, а сему человеку, сам видишь…