* * *

…Пишу это у себя на работе, сейчас буду закрывать кассу, запирать двери…

В приоткрытое окно непрерывно льется ритмичная веселая музыка. Это во дворе церкви на соседней улице – то ли греческой, то ли грузинской – организован какой-то очередной фестиваль, а значит, музыка будет играть до глубокой ночи, и голоса певцов будут радовать окрестные дома до полного озверения жильцов. Наверняка и жратва там вкусная: греческая… или грузинская… не знаю, никогда там не была.

Самое пикантное, что глава этой церкви – клиент нашего салона. Он гей и, являясь на маникюр и педикюр, всегда считает необходимым громко напомнить о своей ориентации, особенно если видит поблизости новое лицо. Как будто без этих манифестаций ему ногти не подрежут. Сидит и рассказывает про своего любовника, который намного моложе его. Батюшка, блин! Интересно, сталкивался ли он где-то в подобном месте со своими прихожанами.

А музычка довольно заводная, что-то ультрасовременное…

12

…Милая моя, прости, что долго не писала. Помню про все твои вопросы, непременно отвечу, но не сегодня; сегодня я совершенно разбита, хотя, казалось бы, после отпуска, чудесного глотка чистой радости – неважно, что длился он недолго, мне слишком-то большой отпуск и не полагается, – должна бы я порхать, аки амур во облацех… И порхала! Потому что поездка на Кейп-Код для меня – всегда праздник.

Короче, мы тут с Лидкой внезапно сконцентрировались, собрались и выехали на неделю в Провинстаун к Оливии – помнишь, я писала тебе о нашей Оливии, каменщице-столярице-плотнице и… тут можно присобачить еще целый поезд рабочих профессий, не ошибешься.

Сняли машину – небольшой такой приемистый «Опель» попался – и рванули прямо в кипящую осень.

Ты ведь не раз бывала в Новой Англии, изъездила наши края в разное время года – значит, представляешь эти пылающие дубы и японские клены вдоль дорог, вперемешку с темной зеленью хвои и пронзительной желтизной разной прочей листвы. Стволы деревьев тронуты благородным серебром лишайников, зеленовато-черная гранитная порода слоями выползает из земли, громоздится вдоль дорог мрачноватыми замками…

Путь не близкий, едем обстоятельно и со вкусом, останавливаемся на заправках, пьем кофе, перекусываем. Обо всем переговорим, все повспоминаем: коммуналку на Тарасовской, Овода, Гуль-Гуль, святую нашу Бусинку, наших чудных мальчиков Юрика-Шурика… Эти поездки для нас с Лидкой – вечная ревизия, сладостный переучет жизни.

Приехали под вечер, уже стемнело.

Пока внесли вещи в дом, пока я доставала пироги да разогревала, пока строгали салаты, варили картошку к знатной селедочке – ужинать сели поздно.

А тут и дождь зарядил, исхлестывал большие голландские окна столовой, швыряя в них горстями палые листья, налепливая на стекло и вновь сдирая, будто недовольный экспозицией. В черных окнах отражались балки высокого потолка, низко спускалась на цепи прекрасная медная люстра, найденная Оливией с одним разбитым плафоном на помойке, тут неподалеку, – начищенная и возрожденная к большой талантливой жизни.

Как всегда, нас ждали очередные изменения и усовершенствования в Семнадцатом. Оливия пробила стенку над большой залой и соорудила деревянный балкончик Джульетты, типа такой антресоли для музыкантов. Закрывался он складными ставнями, обклеенными двумя радужными флагами. К лесбийским затеям Оливия никакого отношения не имеет, но подобрала, а может, стянула где-то с очередной демонстрации меньшинств их гордые штандарты. И чудненько так получилось, приговаривает она, просто душа радуется.

Стала увлеченно рассказывать о своей недавней поездке в Катар: там султанша, озабоченная благотворительностью, решила основать общество помощи слепоглухонемым детям. Разыскала «ведущего специалиста» в этой области – нашу Оливию – и пригласила ее для консультаций.

Почему-то приглушив голос, Оливия рассказывала о женщинах в черном, которые тайком навещали ее в отеле: все русские и украинские девочки, жены богатых и красивых арабских вельмож. Повыскакивали замуж у себя в Питере или Харькове, уехали в волшебную сказку Шехерезады и угодили в лапы свекровей, которые в своих семьях пользуются неограниченной властью – на женской, само собой, половине.

– И она мне говорит: «Не передать, как я вам благодарна, что согласились меня принять. Это праздник, праздник! Хоть посмотрю на вас, человеком себя почувствую…» Снимает черный платок с головы, а волосы – роскошные, рыжие, с такой медной искрой… И деваться некуда: трое детей, трое мальчиков, все в полной власти свекрухи…

Были мы так счастливы – три бабы в старом приветливом доме, – и он нам явно радовался. Сквозь шум дождя и ветра доносились из зарослей голоса животных. За последнее время койотов развелось, сказала Оливия, на свободе скрещиваются с волками, получаются странные существа, которым уже имя дано: койольфы. Ночами тявкают, покоя не дают…

– Ой, а пирог-то?! – воскликнула Лидка. – Завари еще чаю…

Я выложила на овальное блюдо свою «коронку», тарелки расставила… Когда бабы замычали в предвкушении, строго предупредила:

– За едой не стонать!

И все эти шесть ночей дом вздыхал в унисон ветру, поскрипывал, кряхтел и всхлипывал в ответ на тявканье койольфов; где-то за шумом деревьев рокотал и тяжко ухал океан, в моей комнате тихо горел электрический камин, а снаружи над деревянной декой потренькивал колокольчик, и то и дело принимался шуршать по крыше дождь…

И все эти ночи я говорила-говорила с Саньком, так легко, так жадно, взахлеб говорила… Рассказала о Мэри, о девочке-монашке, о Гене Уманской и о Сереге Боярине, который зовет полетать. И о тебе рассказала, о том, как много пишу в эти месяцы (чудно́: я и в молодости столько не писала), выговаривая почти незнакомому человеку всю свою жизнь, где и небо мое, и любовь, и страшная боль, и чуть ли не все люди, которых встретила.

Засыпала перед рассветом и спала долго, в счастливом забытьи, отдавшись едва ощутимым колыханиям Трескового мыса, словно бы падая в глубину времен неостановимо, сладостно, навсегда…

* * *

…Мне всегда нравилась задушевная простота здешних домиков – серых, белых, голубоватых, рыбьим косяком стоящих над заливом. Тусклая дранка стен и крыш, беленые кирпичные трубы. Названия местных баров нравились: «Трехногий попугай», «Поводок щенка», «Визжащая свинья»…

Сезон закончился, небо гнало куда-то толпища тревожных туч. Провинстаун опустел. Модные бутики, галереи и лавки закрылись. На центральной улице, неподалеку от ратуши, пожилой, с уютным брюшком, музыкант играл на саксофоне какой-то джаз. И неплохо играл. Я подошла… В картонной коробке, куда редкие прохожие бросали мелочь, лежали камушек – чтобы ветер не унес – и мятая пачка «Винстона» с нашлепкой «курiння вбиваэ».