Я дождалась паузы и спросила, кивнув на пачку сигарет:

– Земляк… Киев? Харьков?

– Выше бери, – простуженно отозвался он. – Одесса…

Бары и кафе кое-где работали, и мы зашли в рыбный ресторанчик окнами на залив, и сели за столик у окна. Из воды торчали черные сваи пирса, уходящего вдаль метров на двести. Крупные наглые чайки – черные спинки – сутуло сидели на сваях, хмуро озираясь и высматривая что-то в воде.

Уже тронувшись в обратный путь, тормознули у старого деревянного мостика, перекинутого на остров, и, перебравшись по нему, минут двадцать собирали грибы – те самые фирменные белые, с Кейп-Кода, которые продают в супермаркетах. Набрали целый пластиковый ящик, очень кстати оказавшийся в багажнике «Опеля». Думала – вернусь, разберусь с ними, как полагается: кое-что засушу, что-то отварю и заморожу на будущие супы, а что-то – «бери выше», как сказал саксофонист, – замариную… Принесу баночку в «Круг друзей», угощу Геню, старую воровку. И наконец, приготовлю ей вишневый пирог, тот самый, мамин, по которому она всю жизнь тосковала.

Всю обратную дорогу вела машину ровно, упоенно, на хорошей скорости – возможно, езда мне сейчас заменяет полет. Лидка уснула, а я поставила диск Армстронга и под его бессмертный хрипатый бас гнала в темноту, сквозь дожди и дождики, в прорывы мигающих звезд и летящих комет на черном небе, и мне казалось, что вот сейчас, уже совсем скоро, я нагоню какую-то свою настоящую жизнь, которая никуда не делась, а ждет меня терпеливо и восторженно где-то там, во‑он за тем поворотом.

Домой вошла в пятом часу утра, еще затемно, встала под горячий душ и сразу рухнула в кровать, предвкушая долгий утренний сон – полет, продолженье дороги.

А в девять – в мой-то выходной! – позвонила Наргис, слезно умоляя приехать.

– Что случилось? – пробормотала я, пытаясь проснуться. – Что там за пожар?

– Би… бикини… – тихо ответила Наргис, и по голосу я поняла, что ей нехорошо.

Матерясь, я опять полезла под горячий душ, натянула джинсы и свитер, собрала мокрые волосы в конский хвост (каждый раз думаю, что надо бы их остричь – тоже мне, пожилая Валькирия! – но всякий раз боюсь огорчить Санька).

И – поехала.

Да, это было бикини. Черная женщина лет сорока – стильная, прекрасно одетая, гибкая, как лань, прости за банальность; тело молодое, сильное – двадцатилетнее. Не выпускает из рук айфона и смахивает на большого начальника. Сняла она трусики, запрыгнула на кушетку, раздвинула ноги… Хорошо, что за четверть века я закалилась и могу держать удар.

Голубушка моя! Ты, конечно, слышала о женском обрезании? Но видела ли хоть раз то, что остается после него? Я ничего страшнее никогда не видела.

Она внимательно смотрела на мою реакцию, на мое лицо своими глубокими черными глазами, а я возилась с инструментами, что-то выключала, включала, перекладывала, какие-то спасательные шуточки выдавала, это помогает, – делала все, чтобы не смотреть на это… Я даже не знала, как подступиться, как начать…

И она поняла и стала рассказывать. А я должна пересказать это тебе, иначе просто рехнусь.

Родилась она в Африке – то ли Судан, то ли какая-то другая чертова дыра, не вспомню, у меня мозг взорвался. У них там, как в других подобных чертовых дырах, в ходу милый обычай: делать девочкам обрезание. Как она сказала, к счастью, ей не сделали фараоново обрезание – самое зверское, во время которого многие девочки умирают от потери крови. Ей было девять лет, сильнее боли никогда не испытывала. Никакого наркоза: две бабки в четыре руки скоблили бритвами и острыми ножами. Выскоблили все очень кустарно, дико – те еще мастера-хирурги: нет клитора, малых губ, одна багровая воронка зияет. Опять-таки, «к счастью», не зашили влагалище; говорит, долго совещались, зашивать большие губы или нет, но она так дико кричала, что они плюнули и отступились.

Производится эта процедурка только затем, чтобы женщина, упаси боже, не получила в своей жизни никакого сексуального удовлетворения. Только рожать.

Ирония судьбы: ее выдали замуж в четырнадцать лет; разумеется, ничего мало-мальски напоминающего удовольствие она не чувствовала, вообще люто ненавидела это дело… но главное, не могла забеременеть. Так что муж ее выгнал.

Несколько раз приходили свататься мужички поплоше – само собой, предварительно трахая «невесту» для проверки. Но она не беременела. Какие-то очередные многомудрые бабки ее осмотрели и вынесли вердикт: бракованная. Что бы с ней стало при таком-то раскладе, она и думать боится. С таким бросовым товаром в племени происходило все, что угодно. Но, к счастью – тут уж действительно, к счастью, – в их деревне появились американские миссионеры. Одна из женщин заметила тихую забитую девочку, приласкала ее, и та буквально припала к первой человеческой душе, которой она, брошенная шелудивая собака, оказалась небезразлична. И вот эта женщина (она благоговейно и нежно выдыхает: Маргарет!) забрала ее с собой в Америку.

Поскольку сама Маргарет всю жизнь проводила в таких вот экспедициях по таким вот чертовым дырам, девочку определили в монастырь, где она и жила первое время; потом ее удочерила многодетная семья, причем белая богатая семья. Дети там – их было четверо – все хорошо учились, и она за ними, с ними, впереди них – бросилась наверстывать свои пока еще небольшие годы. И училась истово, яростно, взахлеб! Вскоре всех догнала – перегнала. Оказалась очень толковой, прямо талантливой. И та страшная травма детства не оттолкнула, а, наоборот, приобщила ее к медицине. Она поступила в медицинский колледж, закончила его с блеском, но практикующим врачом быть не захотела, пошла в науку. Защитила диссертацию, работает и правда большим ученым начальником в СДС. Это самый крупный в Америке, да и в мире, центр по борьбе с инфекционными болезнями. Семьи у нее нет, попытки выйти замуж не удались – видимо, у мужиков была та же реакция, что и у меня. Очень хотела родить, но безграмотные бабки оказались правы: абсолютное бесплодие. И это угнетало и точило ее всю жизнь – зазря девчонку искромсали.

Сейчас она летит на Гавайи, там какой-то симпозиум в шикарном отеле с тремя бассейнами. Купила себе дорогущий купальник и впервые в жизни решилась сделать бикини.

Кое-как я это бикини ей и сделала; руки тряслись, страшно было дотрагиваться до места трагедии – к черту точки! – до святого места трагедии.

Кстати, когда мы уже разговорились и я выслушала всю историю, я спросила, почему она не сделает себе того, что делают транссексуалы: вагинопластику; ведь можно все нарастить – конечно, это деньги, здоровье, время и…

Она подняла на меня свои трагические черные глаза и резко оборвала:

– Нет уж! Это – моя Хиросима.

Умная баба…

Она ушла, и тогда Наргис распахнула дверь своей комнаты: отсиживалась у себя, трусиха, не могла дождаться, когда я зайду. Увидев меня, стала торопливо и виновато объяснять, как испугалась, увидев этот кошмар, как тянула время до моего приезда, предлагала кофе, бесплатный маникюр…