— Другими словами, — перебила Мисси, — во всем виновата эта сучка. Своими мерзкими уловками она поймала несчастного монарха-аскета в свою липкую зловонную паутину.

— Гиббон был англичанин, — напомнил Бодич, — и притом англичанин восемнадцатого века.

— Историю Феодоры лучше бы писать феминистке, — проворчала Мисси.

— У Гиббона их можно найти, — серьезно ответил Бодич. — Выслушайте его.

— К-кто, — спросил я, — натаскивал вас в последнее в-время?

— Определенно, сержант Мэйсл. Она специализировалась в судебной антропологии с факультативами по классике и филологии — не забыли?

— Как я м-мог?

— А почему сама эта Мэйсл не читает нам Гиббона? — осведомился Дэйв. — Она уж, наверно, приятней на вид, чем вы.

— Ох, — сухо ответил лейтенант, — сержант Мэйсл временно изгнана в Парковый участок за обвинение нашего возлюбленного шефа в сексуальных домогательствах. Ее обязанности, скажем так, дают ей меньше свободы, чем прежде. Если бы не это, уверяю вас, ее бы и дикие лошади не удержали от этого расследования. И она могла бы мне помочь.

— Чем она его соблазнила? — сухо спросила Мисси.

— Понятия не имею. Но, кажется, он подарил ей пару сережек.

— Вот как?

— Так не вернуться ли нам к нашей истории? — брюзгливо спросил Бодич.

— Да, пожалуйста.

Мисси привстала, чтобы принять от Дэйва миску супа и ложку. Одеяла соскользнули с ее плеча. По комнате пролетел ангел молчания.

Дэйв решительно сунул ей суп и попятился к столу, тут же дотянувшись до пинты рома.

— Я что, похожа на змею?

Мисси взглянула на меня большими невинными глазами.

— Правда?

— Оп-пределенно н-не похожа.

Бодич поспешно приступил к чтению.

Те, кто полагают, будто душа женщины совершенно развращается с потерей чистоты…

— Ох, — утомленно вздохнула Мисси. — В его снах!

— Цыц, женщина! — прикрикнул Дэйв и поспешно добавил, увидев ее взгляд: — Кха-кха-кха…

— Слушайте же его, — напомнил Бодич.

…с жадностью выслушают все обвинения, которые зависть или общее презрение обрушило на добродетели Феодоры, преувеличивая ее пороки и вынося строгий приговор вольным и невольным грехам совсем юной блудницы…

Однако упрек в жестокости, столь мерзкий даже в сравнении с ее не столь страшными грехами, оставил несмываемое пятно на памяти Феодоры. Ее многочисленные соглядатаи подмечали и доносили о каждом поступке, слове или взгляде, направленном против их царственной госпожи. Тех, кого они обвинили, бросали в особую тюрьму, недоступную следствию и правосудию; и ходили слухи, что пытки на дыбе и бичевание производились в присутствии тирана женского пола, недоступного мольбам или голосу жалости. Некоторые из этих несчастных жертв гибли в глубоких зловонных темницах, других же, утративших члены, разум или состояние, являли миру как живые памятники ее мстительности, каковая обычно простиралась и на детей тех, кого она заподозрила или искалечила. К сенатору или священнику, которым Феодора объявила смертный приговор или изгнание, отправляли доверенного гонца, и его исполнительность подкреплялась угрозой из ее собственных уст: «Если ты не исполнишь мое повеление, клянусь тем, кто живет вечно, с тебя кнутом спустят шкуру».

— Это цитата, — заметил Бодич.

Мисси спросила:

— А «тот, кто живет вечно» — был тот самый бог, которого зовут Богом христиане, или какое-то другое божество?

— Хороший вопрос, — похвалил Бодич. — Будь здесь сержант Мэйсл, она могла бы ответить вам, хотя вообще-то это совершенно другая тема.

Он показал нам толстую папку.

— Я еще не все прочитал. Но этот раздел называется: «Восточная империя в шестом веке». К тому времени римляне переварили идею Бога, считая его единым божеством с сыном Иисусом. Но шло много споров о том, какова природа Иисуса. Был ли он вполне человеком? Или воплощением Бога? Или он был наполовину человек и наполовину Бог? Сержант говорит, что версии какое-то время держались наравне, ересь против ереси, и в конце концов вопрос стал скорее политическим, чем богословским.

— Не-ет, — протянул Дэйв. — Какое циничное утверждение!

— А может быть, — задумчиво предположила Мисси, — если Феодора была так умна, она угрожала так гонцу, который верил в одного бога.

Мы все посмотрели на нее.

— В самом деле, — кивнул Дэйв, — Константин ввел в империи христианство двумястами годами ранее.

Теперь все смотрели на него.

— Ну и что? — продолжал он. — При чем здесь Бог?

— Откуда это вы такой ученый? — неприятным тоном спросил Бодич.

— Я четырнадцать лет плавал на торговых судах, лейтенант. До изобретения видеоплееров и спутникового телевидения мы были самым начитанным меньшинством на планете. Я, пока был в рейсе, читал, наверное, сотни две книг в год. Спросите меня о Гарольде Роббинсе.

Бодич без промедления спросил:

— Кто убил Рени Ноулс?

— Брюнетку с Семидесятого причала, — подсказал я.

Теперь пришла очередь Дэйва переводить взгляд от меня к Мисси и от Мисси к Бодичу.

— А ее кто-то убил?

— Нельзя ли вернуться к этой чертовой истории, — перебила Мисси. — Она написана эротоманом, но отлично написана, и мне хочется узнать, что было дальше.

— Я должен признать, что кое-что пропускаю, — сказал Бодич. — Общий каталог добрых дел и все такое.

— Ничего страшного, — сказала Мисси. — Держитесь злодеяний.

Благоразумие Феодоры восхвалял сам Юстиниан, и свои законы приписывал мудрому совету своей почтенной супруги, которую он принял, как Божий дар. Ее отвага проявлялась среди смятения народа и ужасов двора.

— Ну-ну, — сказала Мисси.

— В особенности во время мятежа Ника, — вмешался Дэйв, — который был сравним с беспорядками, последовавшими за убийством Калигулы. За пятьсот лет…

— Но вы отклоняетесь от темы, — перебил Бодич.

— Никто не читал: «Я, Клавдий» Роберта Грейвса?

Никто не отозвался.

— Или, может, смотрел по телевизору? — спросил Дэйв.

Мисси подняла руку.

— Одинокая жизнь у начитанного человека, — уныло проговорил Дэйв.

Мисси спросила:

— Если я не ошибаюсь, это любовная история?

— Именно так, — подтвердил Бодич.

Ее чистота с момента ее союза с Юстинианом основывается на молчании ее непримиримых врагов, и хотя дочь Акакия могла насытиться любовью, однако следует отдать должное и твердости воли, способной пожертвовать удовольствием и привычкой ради более сильного чувства долга или выгоды. Несмотря на желания и молитвы, Феодора так и не смогла родить законного сына и похоронила в младенчестве дочь, единственное дитя ее брака. Несмотря на это разочарование, ее власть была крепка и абсолютна; она сохранила, благодаря искусству или заслугам, привязанность Юстиниана, и их видимое несогласие неизменно оказывалось гибельным для царедворца, который поверил бы в его искренность…