она не сверяла часы. Мне бы следовало насторожиться, но ко мне пришёл друг, и мы, по обыкновению, дымили, шутили, в сотый раз пересказывали сплетни и слухи.

Друг ушёл, оставив за собой гору окурков. Я уже собирался лечь спать, но тут мне показалось, будто я о чём-то забыл. Немного подумав, я понял — в доме было слишком тихо; обычно я всегда слышал, как тётушка, крепко уснув, тихонечко похрапывает.

«Тётушка!»

Я осмотрел дом, но не нашёл её. Потом кое-как раздвинул двери ванной комнаты; из образовавшейся щели стремительно вырвалось клубящееся белое облако.

Затем в гуще пара я заметил руку.

Врач сказал, что у неё случился инсульт и это очень опасно, и призвал нас не жалеть денег на лечение. Доктора из больших больниц и маленьких клиник, представители традиционной китайской и западной медицины, наблюдая паралич, поразивший половину её тела, лишь качали головами, прибавляя: «Ну что ж, попробуйте». Я не знал, что мне делать: то ли бегать от одного электрического столба к другому в поисках объявлений о бродячих целителях, то ли пойти на вокзал и узнать расписание, чтобы отправить её в больницу крупного города. В любом случае денег требовалось всё больше. Однако, перерыв постель и сушильный шкаф тётушки, я не нашёл ни сберегательной книжки, ни наличных денег — лишь пару использованных и уже покрывшихся плесенью батареек да ещё полбанки неизвестно кем выброшенного крема для лица. Помимо этого там присутствовали газеты, бумажные пакеты, мотки старой ваты и немного поношенной одежды, в том числе когда-то прикупленные мною шарф и ватные туфли, источавшие запах плесени и присущий телу некоторых пожилых женщин характерный запах старости. Я словно разворошил всю её загадочную жизнь, а в итоге нашёл один-единственный предмет, стоивший хоть каких-то денег, — золотую серёжку.

Помню, как бухгалтер с её завода возмущённо уставилась на меня: «Да, она ветеран труда и действительно была передовиком, мы, конечно же, выделим материальную помощь, но разве у неё не сохранилось никаких накоплений за все эти годы?» Тогда под её взглядом я настолько растерялся, будто бы действительно пытался скрыть тётушкино богатство, и даже не знал, что ей возразить. Какой же я глупец, нужно было закатить хороший скандал этой даме в чёрной шляпке. Увы, такой уж я косноязычный, совсем не умею ругаться, а тем более требовать денег; было бы гораздо лучше, если бы на моём месте сейчас оказалась Лао Хэй. В тот раз, когда она вместе с тётушкой пришла на завод, чтобы получить компенсацию затрат на лекарства, то ради возмещения денег за две бутылочки «Майтуна» прямо-таки бросилась в бой; её «губы — копья, язык — меч» разили без пощады; переполох поднялся такой, что весь завод был перевёрнут вверх дном. Все видели, что она разбила чужие счёты, но она упрямо твердила, что это счёты поранили её руку, и грозилась, что стребует с владельца деньги на лечение.

Однажды тётушка тихонько призналась, что коллеги не раз одалживали у неё денег — то несколько юаней, то несколько десятков, доходило и до сотни; брали в долг и пропадали, и концы в воду. Я сказал, что надо пойти и спросить, напомнить о долге. Тут она до смерти перепугалась — подбородок втянулся, губы задрожали, — а затем протяжно выдохнула: «Нельзя ходить, нельзя».

А потом засмеялась:

— Стыдно же.

— Одолжил — верни. Это же непреложная истина.

— Ну как же можно быть таким корыстным? Надо равняться на Цзяо Юйлу.

Это было очень давно. Тогда мой отец вдохновил её равняться на Цзяо Юйлу[40]. Я сам читал ей заметки об этом герое и его последователях, пока был в том возрасте, когда изо всех сил демонстрируешь умение читать газеты. В то время я знал лишь то, что тётушка моя — рабочая, и очень гордился ею. Я не представлял, насколько её завод тёмен и тесен, как он не похож на моё представление о серьёзном предприятии. Завод занимал крошечный старый особняк в сыром переулке, его громадные чёрные ворота со зловеще мерцавшими лагунными дверными кольцами распахнулись с громким скрипом и в один миг поглотили меня. Кучи громадных тюков с товарами, наваленные в коридоре, казалось, могли рухнуть в любой момент, похоронив под собой всё живое, работники могли перемещаться здесь, лишь протискиваясь бочком в царившей там темноте. Обветшалый сарай, звавшийся столовой, жался в дальнем углу внутреннего дворика, трещины, испещрявшие его цементный пол, обнажали лоснящийся чернозём. Окна были забиты полосами проржавевшего железа. На кухне, испускавшей влажный дух сырого мяса и овощей, на столе стояла пара плошек с чем-то чёрным. Подойдя ближе, я услышал жужжание, и чернота разлетелась мухами, открыв моему взору две порции риса. Рис готовился в пароварке, поэтому на затвердевшей поверхности крупы в каждой из плошек имелось круглое углубление — что-то вроде канцелярского штампа, оставленного другой плошкой.

Несколько работниц обступили стол; одна поднимет плошку, понюхает, скривит лицо, другая приблизится, посмотрит и гут же отойдёт. Они сочно рыгали и тёрли носы.

— Испортился?

— Протух уже.

— Выбрось подальше отсюда, я же тут ем.

— Жалко как. Всё-таки полтора цзяо.

— Иди скорей позови глухую Цинь.

— Ты думаешь, она купит?

— Если продать ей за три фэня, она точно купит.

— Ты уверена?

— Хи-хи, держу пари. По дешёвке она и собачье дерьмо купит.

— Ну, тогда богачкой скоро станет.

— И кому оставит своё богатство? В крематорий с собой захватит?

— Так мастеру Вану оставит, он же к ней очень даже неплохо относится.

— Ха-ха, вот умора! Ну ты и чертовка!

Кто-то яростно захлопал по бедру.

Они не знали меня, да даже если бы и знали, не стали бы обращать внимание, ведь весёлое перемывание косточек тётушке добавляло хотя бы немного вкуса, хотя бы чуточку энтузиазма в торопливый процесс поглощения еды. У одной из них в большом рту сверкнул медный зуб, уже протёртый до цинковой основы, и я с первого взгляда запомнил его на всю жизнь. Словно выстрел, который поразил меня в самое сердце, окатив волной изумления и стыда.

Возможно, они с таким же удовольствием и смаком рыгали и тёрли свои носы, и когда занимали у тётушки денег, забывая отдать, и когда посылали её подметать пол, и когда кричали, чтобы она вынесла парашу, а потом бесились, что она их не слышит. Когда я рассказал обо всём Лао Хэй, она расплакалась. А я и не верил, что в ней ещё оставались такие чистые слёзы. Потом с ненавистью заявила, что как же, мать его, хочется взять пулемёт и проделать в