(т.е. отсрочки решения вопроса о форме правления страной до Учредительного собрания).

Однако вопрос о реставрации монархии обсуждался в этих кругах (в различных комиссиях, комитетах, а чаще в доверительных беседах за чашкой чая) постоянно и как-то слишком уж буднично. Наслушавшись этих разговоров, кадеты, близкие к верхам белой армии, были убеждены, что военная диктатура бывших царских генералов – это лишь переходный этап к восстановлению монархии, что «монархия грядет, что монархия неизбежна и что дай бог, чтобы грядущая монархия оказалась монархией достаточно либеральной, достаточно приличной…»[177].

Относительно самой белой армии, и в частности деникинцев, Милюков откровенно писал: «В составе офицерства, собравшегося на юге, было 80% монархистов и среди них немало сторонников старого режима». Что касается Колчака, то английский премьер Ллойд-Джордж, достаточно хорошо информированный, говорил о нем: «Монархист в душе… окружил себя сторонниками старого режима». Французский генерал Жанен добавлял: «В окружении Колчака не скрывали, что лучшим правительством для России будет монархия»[178].

Кстати, факты и документы опровергают бытующую на Западе и поныне версию, согласно которой правительства Германии и стран Антанты якобы противились монархическим тенденциям в белогвардейском лагере. На самом деле и те и другие относились к подобного рода тенденциям достаточно благосклонно, видя в монархии ту «сильную власть», которая могла бы навести «порядок» в России.

Между прочим, именно эта решающая роль наиболее реакционных элементов в лагере контрреволюции и сделала ее столь недееспособной в политическом и социально-экономическом смысле. Казалось бы, что, опираясь на поддержку империалистических государств, располагая определенными территориями и, что особенно в данном случае важно, «обогащенные» печальным для них опытом 1917 года, белогвардейские правительства имели возможность реализовать ту «позитивную» программу, которую якобы не дал им осуществить Октябрь. Но не тут-то было…

Пытаясь сохранить привилегии свергнутых революцией классов помещиков и буржуазии контрреволюционные элементы попадали в тот же порочный круг, в котором вертелось перед Февралем царское правительство. И те же причины, которые сделали недееспособной монархию, предопределили и крах социально-экономических «начинаний» белогвардейщины.

Даже в самых критических ситуациях, когда, казалось бы, по логике событий они должны были пойти по пути хоть каких-то реальных уступок и реформ, сугубо корыстные интересы реакционных «зубров» всегда брали верх и подобные варианты решительно отвергались. Буржуазно-помещичья реакция могла проводить только буржуазно-помещичью политику. Они не могли дать народу России даже самой малости, ничего, кроме штыка и пули, нагайки и виселицы.

В этих условиях острейшего противоборства пролетарской революции с самой черной реакцией попытка меньшевиков и эсеров создать «третью силу», выступать от лица некоей «широкой демократии» была заранее обречена на провал. Как и в период между Февралем и Октябрем, соглашатели играли в годы гражданской войны не только жалкую, но и зловещую роль. Там, где им временно удавалось взять верх, они немедленно становились ширмой, вернее, трамплином для подготовки и перехода к самой разнузданной и кровавой диктатуре царских генералов [см. Л: 43, 318].

Глубоко презирая их как «политических фетюков», белогвардейцы шли на временное сотрудничество с соглашателями, не скрывая, впрочем, своего отношения к ним. Один из членов так называемого «Комуча» рассказывал о том, как в «шутливой» беседе ему было откровенно заявлено:

«Вы работаете на нас, разбивая большевиков, ослабляя их позиции. Но долго вы не можете удержаться у власти, вернее, революция, покатившаяся назад, неизбежно докатится до своего исходного положения, на вас она не остановится… Мы будем вас до поры, до времени немного подталкивать, а когда вы свое дело сделаете, свергнете большевиков, тогда мы и вас вслед за ними спустим в ту же яму»[179].

Вот почему и основной лозунг соглашателей «Учредительное собрание» – на деле был контрреволюционной фикцией, ибо, как указывал Ленин,

«Учредительное собрание в настоящее время было бы собранием медведей, водимых царскими генералами за кольца, продетые в нос» [Л: 43, 129].

И тот факт, что в ряде случаев кованый сапог военщины, которым эсеры и меньшевики собирались давить Советы и большевиков, опускался сначала на их собственные головы, не меняет принципиальной оценки предательской позиции соглашателей.

«Меньшевики и эсеры, – писал Ленин, – играли роль пособников монархии, как прямых… так и прикрытых…» [Л: 44, 103].

Все это подтверждает, что историческая альтернатива, сформулированная Лениным в 1917 году, оставалась реальностью и в годы гражданской войны:

«…либо диктатура рабочего класса, диктатура всех трудящихся и победа над капитализмом, либо самое грязное и кровавое господство буржуазии вплоть до монархии…» [Л: 39, 41]

– так писал об этом Ленин в 1919 году. В 1921 году, проанализировав конечный итог дифференциации борющихся сил, Ленин вновь повторяет:

«Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское» [Л: 43, 129][180].

Вот какого рода противник противостоял пролетарской диктатуре. И для Ленина, большевиков вооруженное насилие против такого классового врага всегда было и политически и нравственно оправдано.

Отрицать тот факт, что гражданская война была начата силами контрреволюции, бессмысленно. Как говаривал герой средневековых французских фаблио монах Горанфло: «Увы, в борьбе против фактов бессильно даже самое блестящее остроумие»… Может быть, поэтому все те, кто тогда или ныне скорбит о «белых жертвах» гражданской войны, чаще всего вспоминают не о тех, кто пал на полях сражений, а о жертвах «красного террора»… Когда солдат убивает солдата-противника в открытом бою – это, по их мнению, считается вполне «нормальным» и «естественным». На то, мол, и война. Ну, а когда речь идет о пресечении заговоров, диверсий, мятежей, грозящих тысячами и тысячами жертв?

…В июне 1919 года неподалеку от Питера, на форту Красная Горка, вспыхнул мятеж. В ночь на 16 июня он был ликвидирован. Следствие показало, что во главе мятежа стояла контрреволюционная организация «Национальный центр», объединявшая различного рода антисоветские группы и шпионское подполье, прятавшееся по квартирам кадетствующей питерской интеллигенции. Мятежники Красной Горки намеревались, объединив свои усилия с наступлением белых на фронте и восстанием в городе, захватить Петроград. Вряд ли стоит говорить о том, во что обошелся бы рабочим успех заговора…

В связи с этими событиями в городе были проведены аресты кадетской и околокадетской интеллигенции. А вскоре в Москву, к Ленину, стали поступать сообщения и жалобы на то, что аресты приняли неоправданно массовый характер. 11 сентября этот вопрос был поставлен на Политбюро ЦК, и трем его членам было предложено немедленно выехать в Питер и пересмотреть все дела арестованных для «освобождения кого можно»[181].

Тогда же, сообщая М.Ф. Андреевой о том, что «меры к освобождению