Положив трубку, оберфюрер удовлетворенно улыбнулся и поглядел на свой мундир, висевший на спинке стула: в его нагрудном кармане, в спрятанном за подкладкой потайном отделении, лежало письмо, написанное фон Бютцовым своему брату в Соединенные Штаты.

* * *

Телефонный звонок поднял начальника тюрьмы с постели. Путаясь в подоле длинной ночной сорочки — здесь, хвала Господу, не фронтовые условия, можно себе позволить спать, как дома, — он побежал к аппарату, ругая себя за то, что все время забывает приказать удлинить шнур, чтобы ставить телефон рядом с постелью. Хотя кто ему звонит по ночам?

Как оказалось, звонил Лиден — начальник СС и полиции безопасности. Сняв трубку, начальник тюрьмы услышал его рассерженный голос:

— Дрыхнете? Вас даже русская авиация не разбудила?

— Простите, господин гауптштурмфюрер, — робко прервал его начальник тюрьмы, поджимая голые ноги, по которым тянуло сквозняком, а это так чувствительно после теплой постели. — При чем тут русская авиация?

— Не понимаете? — зло заорали на том конце провода, и начальник тюрьмы даже немного отстранил от себя наушник телефонной трубки: мембрана, казалось, готова лопнуть от крика разъяренного гауптштурмфюрера. — Поглядите в окно! Или у вас все окна выходят только во двор вашей любимой тюрьмы?! Станцию бомбят! Слышите?

Действительно, в стороне, там, где расположена железнодорожная станция, глухо гудели моторы самолетов и дрожала от взрывов земля. Из окна, выходившего во двор тюрьмы, — как правильно угадал начальник СС и полиции, — не видно пожара, но небо в стороне станции приобрело розовый зловещий оттенок, набухавший багровым,

— Да, я слышу, господин гауптштурмфюрер, — с тоской поглядев на оставленную им теплую кровать, заверил начальник тюрьмы. Что надо от него, какое он может иметь отношение к налету вражеских самолетов на железнодорожную станцию?

— Там стоял урляуберцуг — поезд отпускников с фронта, — неожиданно сбавив тон, устало сказал Лиден. — Вы не представляете, просто горы трупов. Пути разбиты, горят цистерны. Пустили маневровый паровоз, пытаются растащить вагоны, но не хватает рук. Поднимайте охрану. Я сейчас пришлю взвод комендатуры и грузовики. Отправите заключенных для работ на станции — к утру движение должно быть обязательно восстановлено. Пойдут эшелоны к фронту.

— Но, господин гауптштурмфюрер, — попытался возразить начальник тюрьмы, однако его грубо прервали.

— Плохо слышите? Всех заключенных на станцию! Усилить охрану, чтобы не разбежались. Всех, даже смертников! Движение должно быть восстановлено! Живей, черт вас возьми, пошевеливайтесь, грузовики уже выходят.

И частые гудки отбоя.

Некоторое время начальник тюрьмы стоял около стола, ошарашенно глядя на телефонную трубку в своей пухлой руке — вот уж чего он никак не мог ожидать, укладываясь вечером спать и укрываясь периной. Проклятые русские самолеты, проклятый начальник СС и полиции, проклятые партизаны, проклятые заключенные, и вообще — проклятая Богом страна, где нормальному человеку нет покоя ни днем ни ночью!

Опомнившись — время-то идет, грузовики уже вышли, а еще столько дел, — он быстро позвонил дежурному, отдал необходимые распоряжения и нe отказал себе в маленьком удовольствии накричать на него, как совсем недавно орал на него самого начальник СС Лиден.

Бросив трубку на рычаги аппарата, он почти бегом вернулся к кровати и торопливо начал одеваться, путаясь в штанинах галифе, не попадая в рукава мундира и с трудом натянув сапоги, показавшиеся жутко холодными и тесными. Потом на его объемистом животе никак не затягивался ремень с большой кобурой. Пальцы не слушались, не могли нащупать дырки на ремне, кобура сползала и мешала застегнуться, а губы начальника тюрьмы помимо его воли шептали:

— Это же Восточный фронт, если сбегут… Восточный фронт!

Наконец, справившись с ремнем, он выскочил в коридор, по которому, топоча сапогами, бегали солдаты охраны. В ворота, нащупывая дорогу синими лучами маскировочных фар, уже въезжали грузовики. На галереях хлопали двери камер, раздавались резкие команды надзирателей. Темная масса людей, выгнанных во двор, мрачно и недобро шевелилась и, как показалось начальнику тюрьмы, хранила угрожающее молчание, готовая в любой момент взбунтоваться, пойти с голыми руками на охрану, передушить солдат и ценой жизни добыть себе свободу.

— Прожектора! — не помня себя, закричал он. — Немедленно включите прожектора на вышках!

— Нельзя, — потянул его за рукав обратно, внутрь канцелярии, дежурный, — заметят с самолетов. Хотите, чтобы и на нас скинули бомбы?!

— Бог мой, — провел ладонью по мокрому лицу начальник тюрьмы. — Тогда не выводите всех сразу, гоните по очереди, сажайте в грузовики и на станцию. Скорее, скорее!

— Как с блоком смертников? — спросил кто-то из охранников. Лицо не разглядеть в суматохе, да и так ли это важно?

— Их тоже, но в отдельный грузовик. Что вы стоите? — топнул ногой начальник тюрьмы. — Скорее! Это приказ начальника СС и полиции!

Ну и ночка сегодня, просто сумасшедший дом, а не тюрьма!

* * *

Грохот далеких взрывов поднял на ноги всех способных стоять узников камеры смертников. Где-то в стороне железнодорожной станции стонала земля, полыхало зарево пожара, и даже толстые стены тюрьмы слегка вздрагивали от обрушивавшейся с неба тяжести.

Сгрудившись у окна, заключенные пытались увидеть, что творится на станции, но, кроме зарева пожара и лучей прожекторов, ничего разглядеть не удавалось — мешали стоявшие напротив тюремные корпуса и высокие стены ограды.

Потом раздались крики в галереях, захлопали двери камер, заурчали во дворе моторы грузовиков. Грохотали по полу сапоги охраны, слышалось шарканье множества ног и отрывистые немецкие команды.

— Что это? — спросил один из заключенных, глядя на темный тюремный двор. — Неужели всех в Калинки?

«Конец, — подумал Семен и удивился собственному спокойствию. Наверное, перегорело все внутри, спеклось в огромный жесткий ком, не оставивший места страху. — Так ничего и не успел никому сказать, не успел передать тайну переводчика Сушкова».

Размазывая по лицу кровь из разбитой губы, грязь и слезы, неудержимо катившиеся из глаз, забился в истерике приведенный утром в камеру молодой парень. Он икал, всхлипывал, выгибался всем телом, колотился затылком об каменный пол, то рыдал, то безумно xoхотал. Кто-то плеснул ему в лицо воды, и он сник, перестал дергаться, только нервно вздрагивал, сжавшись в комок.

Все молча ожидали, что произойдет дальше. Слобода хотел уже встать и сказать о своей тайне — чего уж теперь, когда они равны перед лицом близкой смерти, — но в этот момент распахнулась дверь и немец в черном мундире заорал:

— Быстро! Все на выход! По одному! Без вещей! Скорее, свиньи!

«Без вещей» в быту тюрьмы СД означало надежду на жизнь, и узники, подгоняемые охраной, начали выходить в коридор галереи, привычно поднимая руки за голову. Семен вышел третьим. Резанул по глазам яркий свет, отлично видно, как внизу цепочкой спускаются по лестнице заключенные из других блоков, проходя по живому коридору, образованному охранниками и солдатами.