— Мы сегодня обедаем у Воонов. Но что мне делать с кучером? Он пьян. Сколько раз я говорила, чтобы вы запирали свой шкафчик, но вы никогда меня не слушаете. Он прокрался в дом и стащил бутылку с вашей полки. Другого объяснения нет!

— Протяните руку, душенька. У меня для вас подарок.

Он положил ей на ладонь розовую жемчужину.

Несколько мгновений она созерцала розовый овал, щеки ее окрасил румянец радости, но тут же ее взгляд стал подозрительным.

— Что вы такое затеяли?

— Затеял? Я заседал в суде.

— И там нашли вот это? — Ее лицо просветлело. Понимаю! Вы, наконец, догадались, что вчера я была вами недовольна. Если хотите знать правду, вы были нетрезвы! Все смотрели на вас и перешептывались! Не возражайте! Я видела их и видела вас. И вот теперь вы хотите задобрить меня, мою совесть.

— Наконец догадался! Я догадывался, что вы мной недовольны, еще когда мы возвращались домой, а потом почти до самого утра. Вы правы. Я догадывался. По правде говоря, я даже не сомневался. Но о жемчужине я расскажу вам всю правду.

— Да, конечно, так как знаете, что не сумеете меня обмануть. Когда же, наконец. Генри, вы перестанете внушать себе, будто способны утаить от меня хоть одну свою мысль!

— Но я не думал вас обманывать. Вы не дали мне времени объяснить.

— Чтобы сказать правду, времени требуется не больше, чем…

— Пожалуйста, дослушайте меня, Элизабет. Утром я судил двух пиратов, и они отдали ее мне.

Она улыбнулась улыбкой бесконечного превосходства.

— Отдали ее вам? Почему? Вы их отпустили? Как это было бы на вас похоже! Порой я думаю, что вы так бы и остались одним из них, если бы не я. Мне кажется, вы не отдаете себе отчета. Генри, что это я сделала вас тем, что вы есть — человеком, носящим рыцарский сан, и джентльменом. Вы же сделали себя флибустьером! Но ответьте, вы отпустили этих пиратов?

— Нет. Я приговорил их к смерти.

— А — а! Так почему же они отдали вам жемчужину?

— Душенька, они отдали ее мне, потому что им некуда было ее деть. Конечно, они могли бы преподнести ее палачу, но как — то не совсем ловко осыпать жемчугом того, кто сейчас наденет тебе петлю на шею. По — моему, вряд ли можно подружиться с собственным палачом. А потому они отдали ее мне, я же… — Тут он улыбнулся широко и простодушно. — Я же дарю ее вам, потому что люблю вас.

— Ну, мне нетрудно узнать, что у вас там было с пиратами. А ваша нежность… Вы любите меня, пока я не спускаю с вас глаз, и ни минутой дольше. Я вас знаю досконально. Но я рада, что их повесили. Лорд Воон говорит, что они опасны даже нам. Он говорит, что они того и гляди перестанут допекать Испанию и примутся за нас. Он говорит, что их надо истребить, как бешеных собак, и чем скорее, тем лучше. И каждый раз, когда одним становится меньше, я чувствую себя чуть в большей безопасности.

— Но, душенька, лорд Воон ничего о флибустьерах не знает, тогда как я…

— Генри, почему вы держите меня тут, хотя знаете, что у меня еще тысяча дел? Раз у вас самого свободного времени хоть отбавляй, вы полагаете, что у меня нет других занятий, кроме как помогать вам бездельничать? А теперь возьмитесь за кучера. Я окажусь в очень неловком положении, если он не сможет держаться прямо. Ведь на Джейкобе ливрея будет сидеть мешком, как ее ни ушивай. Я сказала вам, что он пьян? Хоть утопите его, но чтобы к вечеру он протрезвел! А теперь поторопитесь. Я буду мучиться, пока не услышу, что он способен держать спину прямо. — Она уже собралась войти в дом, но повернулась и поцеловала его в щеку.

— А жемчужина очень миленькая. Благодарю вас, дорогой, — сказала она. — Разумеется, я позабочусь, чтобы мосье Банзе оценил ее как следует. Послушав, что говорил лорд Воон, я утратила всякое доверие к пиратам. Возможно, они хотели подкупить вас подделкой, ведь вы бы ниче

— Мне бы хотелось поговорить с вами кое о чем, сэр.

Сэр Генри побрел к конюшне. Как случалось уже не раз, ему стало не по себе. Время от времени ему начинало казаться, что утверждения Элизабет, будто она знает его досконально, соответствуют действительности. И ему становилось тревожно.

IV

Сэр Генри Морган лежал в огромной кровати. В кровати такой широкой, что его тело под простыней казалось снежным горным хребтом, разделяющим две необъятные равнины. Со стен спальни на него смотрели поблескивающие глаза его предков. Самодовольные усмешки на их губах говорили: «О да, рыцарский сан, как же, как же! Но мы — то знаем, чем ты купил свое рыцарство!» Воздух в комнате был тяжелый, душный и жаркий. Таким всегда кажется воздух в комнате, где кто — то умирает.

Сэр Генри смотрел в потолок. Уже час этот таинственный потолок ввергал его в недоумение. Никакой подпорки в середине — так почему он не падает? Час был поздний. Все в спальне хранили молчание: шныряют вокруг, притворяются привидениями, думал он. Пытаются внушить ему, будто он уже умер. И он закрыл глаза — не то от слабости, не то от равнодушия. Потом услышал, как вошел врач, почувствовал, что пальцы нащупывают его пульс. Затем гулкий самодовольный голос грянул:

— Мне очень жаль, леди Морган. Но сделать больше ничего нельзя. Я даже не знаю, что с ним. Какая — то застарелая лесная лихорадка, должно быть. Можно еще раз отворить ему кровь, но мы уже выпустили много крови, а пользы это словно бы не принесло. Впрочем, если ему станет хуже, я попробую.

— Так он умрет? — спросила леди Морган. Генри подумал, что в ее вопросе было больше любопытства, чем печали.

— Да, он умрет, если только бог его не исцелит. Один лишь бог знает, что ждет его пациентов.

А затем комнату освободили от людей. Генри знал, что его жена сидит возле кровати. Он слышал, как она тихо плачет где — то совсем рядом. «Как жаль, — думал он, — что нельзя отплыть в смерть на корабле, не то она могла бы упаковать мой сундучок. Ей было бы так приятно знать, что я войду в небесные врата с приличным запасом чистого белья».

— Муж мой… Генри… муж мой…

Он повернул голову и с любопытством посмотрел на нее. Его взгляд проник в самую глубь ее глаз. Внезапно им овладело отчаяние.

«Эта женщина любит меня, — сказал он себе. — Эта женщина любит меня, а я и не знал. Мне не дано было узнать такую любовь. Ее глаза… ее глаза… нет, все это далеко превосходит мое понимание. Неужели она меня всегда любила? — Он посмотрел еще раз. — Она близка к богу. По — моему, женщины ближе к богу, чем мужчины. Говорить про это они не умеют, но, черт возьми, это так и светится у них в глазах. И она любит меня. Любила все время, пока пилила меня, допекала и ела поедом… любила, а я даже не знал. Ну, а если бы и знал, так что?» Он отвернулся. Эта печаль была такой огромной, такой жгучей и страшной, что ее невыносимо было видеть. Страшно смотреть, как в глазах женщины сияет ее душа.

Так, значит, он сейчас умрет. Довольно приятно, если смерть — вот такая. Ему тепло, только он бесконечно устал. Вскоре он уснет, это и будет смерть — Сестра Смерть.