— Смотри, как символично, — прошептал Йоханан, наклонившись к моему уху. — Первыми массовыми событиями новой религии стали шутовское шествие и погром. Многобещающее начало, не правда ли, бен-Адам?

Бен-Адам! Вы поняли? — Он впервые назвал меня моим новым именем и с тех пор уже ни разу не сбился! Мы стояли в пустеющем дворе — погромщики разбегались, таща за собой награбленное; побитые торговцы, скуля, ползали по каменным плитам, отыскивали закатившиеся в щели монетки; недоуменно мычали жертвенные бычки — единственное имущество, оставшееся нетронутым: ведь бычка, в отличие от денег, не сунешь в карман, не утащишь подмышкой, как ягненка, не спрячешь за пазухой, как голубя… мы стояли в Храмовом дворе и ждали ромайского караула, который придет меня арестовывать. Но караул так и не появился. Прибежали несколько нелепых храмовых стражников, да и то для того лишь, чтобы вытеснить нас за ворота. Власти и на этот раз отказались принять нас всерьез.

Не скажу, что это повергло в уныние Шимона и Йоханана, но, в то же время, события явно приобрели незапланированный поворот. Видите ли, наши предводители рассчитывали на непрерывность действия, на его нарастающий темп, на его постоянное развитие… все должно было осуществиться как бы единым движением, порывом, всплеском и, таким образом, обеспечить необходимый для успешного продолжения ударный эффект. Непонятное безразличие властей ставило под угрозу весь замысел.

Мы не могли ждать: во-первых, было очень опасно оставлять Кумран без присмотра на длительный срок, во-вторых, пребывание столь большой группы в дорогом предпраздничном Ерушалаиме стоило уйму денег; в-третьих, вынужденное бездействие порождало в людях ненужные сомнения. Думаю, что последнее обстоятельство беспокоило Шимона и Йоханана больше всего. Но все-таки они были прирожденные вожди, эти двое. В сложнейших обстоятельствах они ухитрились найти блестящее решение.

Вечером того же дня они вывели людей из города и разместили их за кладбищем, на Масличной горе. Всем было приказано отдыхать, а наутро, после краткого инструктажа, полторы сотни кумранитов вернулись в пределы Ерушалаима с новым заданием. Всего лишь за ночь Шимон сочинил с десяток баек о якобы совершенных мною чудесах. Байки были коротенькими, красивыми и совершенно идиотскими — то есть, обладали теми тремя качествами, которые необходимы и достаточны для того, чтобы запасть в народную душу. Ешу то ходил по воде, то превращал ее в вино; он возвращал зрение слепым, исцелял безнадежно больных, а тех, до кого не успевал добраться с исцелением, воскрешал из мертвых.

Как я уже говорил, сто пятьдесят хорошо организованных и надежных людей — огромная сила. Не прошло и нескольких часов, как уже весь город передавал шимоновы байки из уст в уста. На Масличную гору потянулись толпы больных, нищих и убогих, вперемежку с непременными зеваками, карманниками, продавцами воды и мелкими лоточниками. Казалось, страждущие всего Ерушалаима, а то и всей Еуды, собравшиеся в городе по случаю праздника, нагрянули по мою душу. Они запрудили весь склон, окружили маленький постоялый двор, в котором мы провели ночь; их ропот был подобен реву бурного моря; они толкались, вопили и лезли друг другу на головы, они требовали немедленного исцеления, помощи, денег, счастья… в основном, счастья.

Но мы не приняли никого. Никого. Собственно говоря, нас уже не было в этой маленькой обреченной гостинице. Мы прятались внизу, на кладбище, в одной из гробниц. Мы видели только спину толпы, когда один из кумранитов, выйдя к народу, объявил, что Ешу бен-Адам, царь Еуды, пребывает в гневе и печали по случаю осквернения Храма нечестивыми священниками, а потому отказывается лечить и воскрешать до тех пор, пока…

Но толпа не дослушала продолжения: ей вполне хватило слова «отказывается». Наш бедный товарищ был тут же смят и растоптан, постоялый двор разнесен на куски. Я не знаю, сколько людей погибло в последовавшей давке — думаю, не один десяток. Над горой стоял сплошной стон, а на его страшном фоне пронзительными восклицаниями вонзалось в полуденное небо одно только слово, повторяемое тысячами глоток: «Ешу!.. Ешу!.. Ешу!..» Это было ужасно, ужасно. Начало новой религии, и впрямь, многое обещало.

На эти беспорядки власть уже не могла не отреагировать. Смертельная давка на Масличной горе закончилась, толпа разошлась, люди вернулись в пределы городских стен, но вернулись уже другими, совсем другими. В полдень они выбежали из ворот, оставив за спиной свои темные норы, нужду и несчастье, насилие, безысходность и тяжкий труд — все, что составляло их повседневную жизнь… если можно назвать жизнью их безрадостное существование. Они захватили с собой лишь одно — надежду, потому что все остальное могло уже не понадобиться.

Теперь, вечером, они возвращались к тому же, от чего ушли… вот только надежды с ними уже не было. Надежда осталась там, на Масличной горе, рядом со втоптанными в землю мертвыми телами. Она еще вернется к ним, потом… возможно, через месяц, через неделю, а у самых отходчивых и через несколько часов — вернется потому, что человек не может жить без надежды и по этой причине, потеряв, каждый раз создает ее заново — из вранья, иллюзий, а чаще всего — просто из воздуха, из голубого небесного океана… но пока что, в эти первые после давки часы, Ерушалаим был страшен. В его узких улочках глухо ворчала и ворочалась угроза, трусливая и в то же время опасная, как пустынная гиена; в его трущобах зрело возмущение, волнение, бунт, и в этом булькающем загустевшем вареве слышалось, повторялось — то с ненавистью, то с верой — одно лишь слово, одно лишь имя: Ешу, Ешу бен-Адам, кудесник и шарлатан, лже-пророк и царь Еуды, сын человеческий.

Какой, даже самый беспечный правитель мог бы закрыть глаза на это безобразие? Возмутителя общественного спокойствия надлежало немедленно обезвредить, причем публично — дабы выпустить пар, дать выход накопившейся злобе разочарованных, утолить жажду мести обманутых. Для пущей уверенности Йоханан изготовил несколько доносов, направленных непосредственно в канцелярию начальника ромайского гарнизона. В них утверждалось, что я многократно поносил кейсара, объявлял его власть над Еудой недействительной, а божественность мнимой, что я угрожал разрушить Храм и еще много такого же в том же духе. Помимо этого доносы содержали предложение услуг проводника — прямиком в место моего укрытия, хотя и не указывалось, где именно я нахожусь: Йоханан не без основания опасался, что разгневанная толпа доберется до Ешу раньше ромайских легионеров.

И тем не менее, невзирая на все эти меры, меня арестовали лишь через двое суток, вечером четвертого дня. К тому времени бедный Йоханан осунулся, как после месячной голодовки. Еще бы: все его планы шли прахом, он не понимал почему и не знал, что делать дальше. Эти непонятные дни мы провели вдвоем, в оливковой рощице недалеко от Храмовой маслодельни. Шимон и остальные кумраниты продолжали суетиться в городе, распространяя про меня истории — одна страшнее другой и засыпая доносами всех ромайских чиновников, до которых только могли дотянуться. Я же утешал Йоханана, как мог. Думаю, что мы оба испытали немалое облегчение, когда, наконец, увидели между деревьев троих полупьяных легионеров в сопровождении одного из наших товарищей.

Помню, я тогда подумал, что, если бы хотел убежать, то мог бы сделать это без всякого труда: солдаты едва держались на ногах. Служба в ерушалаимском захолустье развратила их до крайности. Неудивительно, что все наши отчаянные доносы оставались без внимания. Но о бегстве, как вы понимаете, и речи не шло. Наоборот, если бы эти пьянчуги, утомившись от подъема на гору, рухнули бы и захрапели прямо здесь, у наших ног, мы вынуждены были бы отнести их в тюрьму на собственных спинах.