К счастью, никто – ни поклонники, ни пресса – пока не вычислил убежище Лоры. Выйдя из студии, где она общалась с поклонниками, позировала для фотографий и видеозаписей, отдавалась в руки костюмеров, готовивших наряд к следующему выступлению, Лора спешила укрыться в квартире. Ее фотографировали на Графтон-стрит, когда она покупала цветы – постановочное фото, – и во время прогулки в Стивенс-грин, особенно за кормлением уточек: Лирохвост и другие птицы. К финалу она немалую денежку заработает, писал один пронырливый журналист в таблоиде, подсчитав вероятную выручку от участия в этом и других реалити-шоу, фотографий для глянцевых журналов и выступлений. Знали бы они, как она проводит свободное время – сидит в комнате, не включая телевизор, или выходит на балкон смотреть издали на воду, вторить чириканью птицы в клетке на соседнем балконе. Если бы знали, это бы их очаровало или показалось скучным? Лора охотно занялась бы готовкой, но, увы, Бо совершенно безразлична к еде, что опять-таки не способствует сближению двух невольных соседок по квартире.

– Я в полном порядке, – заявила Лора, чавкая, словно во рту у нее была резинка.

Соломон сразу же понял намек. Кто этот человек с резинкой.

– Так что Джек? – спросил он.

Какое облегчение – иметь дело с человеком, способным ее понять! Бо до сих пор не научилась разбираться в ее звуках, не угадывает связи, думает – Лора вроде испорченной шарманки, из которой звуки сами собой сыплются в случайном порядке. И Джек не понимает, и Бьянка. Только Рейчел и лучше всех – Соломон. Соломону это дается без особого труда, хотя Бо и вообразила, будто он изучает некий тайный язык Лоры. Никакой тайны: он просто внимательно слушает, вот и все.

– Джек тебя не любит, – пояснила Лора.

– Вот ужас-то.

Она не засмеялась в ответ. На сердце у нее было тяжело. Конечно, она добровольно согласилась участвовать в шоу, но ведь только ради того, чтобы оставаться рядом с Соломоном – а почему-то из-за этого шоу он отдалился от нее. Уехал на неделю. Так далеко. И даже не позвонил ни разу.

Она заплела в косичку бахрому на подоле платья, расплела и снова принялась плести.

– Тебе надо бы вернуться в студию, – спохватился Соломон. – Джек и Бо говорят там о тебе, планируют, что дальше.

– Лучше тут посижу, – честно ответила она. И тут же сменила тему, попыталась вести светский разговор. – Что ты снимал на этой неделе? – Притворяясь, будто не сердится на него за то, что он ее бросил, притворяясь, будто не сердится на себя за то, что рассердилась на него. Его подружка – Бо. Бо. Не Лора. Бо – такая, какой Лоре не стать. Какой Лора никогда не сможет быть. И не хочет.

– Мы снимали мужчину с огромными яйцами.

Лора широко раскрыла глаза и рассмеялась.

– Да, смешно, но и печально. Он почти не мог ходить, натирал яйца, потом они болели и не заживали. Не мог жить нормально, пока не сделал на той неделе операцию. Понадобится еще какое-то время, чтобы все зажило, но потом он сможет ходить, найдет себе работу, брюки по размеру. А до него была женщина с третьей грудью.

– Вот в каком шоу мне следовало сниматься.

– В тебе нет никакого уродства! – выпалил он и отчаянно покраснел, хотя и пытался усилием воли не допустить этого. Он прислонился головой к стене, закрыл глаза и взмолился: пусть поскорее остынут пылающие щеки. – Да и в них нет уродства. Просто такое дурацкое название у шоу. Эти люди отличаются чем-то, только и всего.

– А уж как я отличаюсь. Настоящий урод.

– Лора! – Он посмотрел на нее, но она отводила глаза. Сосредоточилась на своей косичке из бахромы. – Ты ни в коем случае не урод! – жестко сказал он.

– Так пишут в газетах. «Лирохвост – таинственная, сверхъестественная, неземная, странная». «Ее нечеловеческие способности…» Вот такая я. Нечеловеческая. Урод.

– Лора! – На этот раз его голос прозвучал чуть ли не гневно.

Она оглянулась на него, удивленная. Даже плести косичку перестала.

– Не смей больше читать это дерьмо, ты меня слышишь?

– Бо велела мне все читать.

– Не читай. Никогда. А если читаешь, ничему не верь. Ни плохому, ни хорошему. И не смей называть себя уродом.

– Ладно.

Он так рассердился, что она притихла, не зная, как дальше вести разговор. Она видела, как раздувается от гнева его горло, как потемнели глаза и сошлись на переносице брови, перепахав лоб глубокими морщинами. И голос сделался ниже, в нем появилась грубая хрипотца. Прислонившись головой к стене, Соломон щурился на свет, делал медленные вдохи, ноздри его раздувались. Даже кадык его казался крупнее обыкновенного – то ли от освещения, то ли и в самом деле выпятился гневно. И у гнева тоже был свой звук.

– Лора!

– Что?

– Это я произвожу такие звуки?

Она сама не была толком уверена, какие звуки издавала в тот миг, но, вероятно, он правильно угадал.

– Пыхчу, как загнанная лошадь?

Она пожала плечами. Что-то еще ее тревожило.

– Мы с Бо ходили в театр через дорогу от дома.

Соломон глянул удивленно. Бо не рассказывала об этом.

– Вот и хорошо.

– Ничего хорошего. Моя дурацкая затея. Пришлось уйти еще до перерыва. Пришел охранник и сказал, что я отвлекаю актеров. Просил меня пересесть, куда они скажут.

– Как он выглядел? – Стоит дождаться этого типа, когда он будет выходить из театра, сказал себе Соломон.

– Он был вполне вежлив. Но он думал, что со мной что-то неладно. Да так оно есть, это же очевидно: нам пришлось уйти. – Глаза ее наполнились слезами, и Лора отвела взгляд. Ужасно, что она позволила себе расклеиться при нем, но больше ей не с кем было поделиться этими мыслями, разве что с самой собой, а себя она уже с ума ими свела. Говорить же с Бо – все равно что вытирать лужу невпитывающей губкой.

– Лора! – ласково заговорил он, беря ее за руку.

Его прикосновение! Оно целительно, оно вернуло ее к жизни, вывело из круга мрачных мыслей о себе.

– Прости, я ничего не знал. Бо не говорила. – Он так был зол. На Бо. На весь мир. Крепко сжал ее руки, потом отпустил, и снова сжал, и снова отпустил, словно делая массаж, словно лаская. – Давай я как могу объясню тебе твой дар, Лора. Знаешь, все, кого записывают, признаются, что их шокировал звук собственного голоса. Люди морщатся, когда им проигрывают запись, удивляются: неужели это они так говорят? Сам себя человек слышит по-особенному. А ты… – Он смолк, завидев приближавшегося к ним очередного зеваку. – Там тупик, – резко предупредил он, и любопытствующая девица, залившись краской, кинулась обратно за угол, где подружки приветствовали ее нервными смешками. – Я думаю, ты вот что с нами делаешь: ты вынуждаешь нас услышать себя и других в точности так, как оно есть. Без фильтров. А в нашем мире все, что в чистом виде, неотлакированное – огромная редкость. Люди хотят слушать тебя по той же причине, по которой смотрят фильмы, ходят в галереи, включают музыку – чтобы увидеть другую картину мира, не ту, что сложилась в собственной голове. Но и это – чужая интерпретация. А ты представляешь нам мир как он есть. Вот в чем твой дар. Не уродство – и не позволяй никому талдычить тебе про уродство.