– Чего теперь желает молодой господин? – поинтересовался старик сухо. Он явно был недоволен тем, что Ольгерд повел себя таким странным образом, ведь это могло напугать игроков и отбить у них охоту посещать в дальнейшем игорный притон.

– Я останусь на какое-то время в твоем заведении, – ответил Ольгерд, – а затем уйду. Распорядись подать мне горячий чай.

– Как угодно, – отозвался старик, поднимая повыше фонарь и освещая замочную скважину. Звякнул ключ, и они оказались в таверне.

Ольгерд расположился за двухместным столиком у окна. Посидев четверть часа, выпив чай и расплатившись за ужин, он накинул плащ и вышел на улицу.

Была метель: холодный ветер дул в лицо, поднимая в воздух и нося над мостовой тучи снега. Тускло горели фонари ратуши, но они были далеко и походили на затерявшихся в тумане светляков. Ольгерд поплотнее запахнулся, поднял меховой воротник и побрел по улице, не глядя по сторонам, но прислушиваясь к каждому шороху. Тот, кого он искал, должен был встретиться с ним, но кто знает, какой будет эта встреча.

Миновав пару переулков, Ольгерд свернул на аллею, по обе стороны которой торчали черные голые деревья, чьи раскидистые ветки, укрытые снегом и провисшие под его тяжестью, чертили на земле только им самим ведомые знаки. Время от времени попадались редкие прохожие, спешившие по своим делам; какой-то ремесленник прокатил скрипучую тачку, нагруженную кожами. Ольгерд не пропускал ни одной фигуры, незаметно провожая глазами даже детей (их крикливая стайка выскочила из-за угла прямо перед ним), но человек, необходимый герцогу Ноксбургскому, не появлялся. Возможно, он решил проигнорировать весть своего старого знакомого, а может, не считал себя настолько обязанным Железному Герцогу, чтобы прерывать ради него игру. Занятый подобного рода мыслями, Ольгерд остановился и в ту же секунду ощутил позади себя чье-то присутствие. Чтобы развернуться, одновременно кладя руку на эфес меча, понадобилось не более одного-двух мгновений, и вот уже Ольгерд встретился глазами с худощавым, но, очевидно, довольно сильным человеком лет тридцати, одетым в темно-синий костюм, из-под которого виднелся ворот тонкой кольчуги. Плечи незнакомца укрывал длинный плащ, отороченный рысьим мехом, а на поясе висел в простых железных ножнах полуторный меч с серебряным эфесом, выполненным в форме усевшегося на шар паука.

Темные глаза смотрели прямо и внимательно, бледная кожа туго обтягивала скуластое лицо с тонкими, благородными чертами – красиво очерченный рот, нос с легкой горбинкой. Коротко подстриженные волосы на висках, несмотря на молодость их обладателя, были тронуты сединой.

– Это ваше, – проговорил человек негромко, протягивая Ольгерду золотой жетон, матово сверкнувший в обтянутой черной перчаткой руке.

– Герцог Дьяк просил вас оставить это у себя до тех пор… пока вы с ним не встретитесь.

– Как его светлости будет угодно, – ответил человек, пряча жетон за пояс. – Что еще он просил передать?

– Герцог желал бы, чтобы вы следовали за мной. Мне поручено проводить вас в дом его светлости. – Ольгерд не знал толком, как следует обращаться с этим господином (а в том, что перед ним не простой ремесленник или наемник, сомневаться не приходилось – слишком спокойно и уверенно он держал себя).

– И я охотно исполню его просьбу, – мужчина слегка улыбнулся. – Простите, что не представляюсь вам, но мне пока не известно, входит ли это в планы герцога.

– Меня зовут Ольгерд Эрнадил, – проговорил Ольгерд, спохватившись. – Прошу извинить мою невежливость.

– Не стоит, мы оба оказались в… необычной ситуации. А теперь, если нас ничего не задерживает, давайте отправимся в дом герцога. Он не любит ждать и никогда не приглашает по пустякам.

Слегка поклонившись, Ольгерд направился к главной площади, мужчина же двинулся следом, отставая самое большее на шаг, – он предпочитал держаться немного позади, вероятно, из привычной осторожности.

* * *

Десятки вампиров, закутавшись в тяжелые плотные плащи, бежали через Кадрады на юго-запад. Солнце палило их, обжигая на секунду обнажавшиеся части тел. Носферату двигались подобно черным точкам: по отдельности, различными путями. Никто их не преследовал. Они стремились в Кар-Мардун, чтобы встать в ряды новой армии и исполнить любой приказ своего Создателя, Молоха.

Но был один, кого не коснулась эта война. Он не был в Бальгоне во время его штурма, не принадлежал он и к клану Валерио, ожидавшему исхода осады в своих, хорошо спрятанных от людских глаз, укрытиях. Его звали Мейстер арра Грингфельд.

Смуглый юноша стоял перед зеркалом, робко трогая кончиками пальцев свое отражение, до сих пор не смея поверить, что это – ОН. Потом он склонил голову набок и счастливо засмеялся. При том, что Мейстер сохранил все остальные свойства вампира, его новое тело могло отражаться – вероятно, потому, что во время перемещения духа было живым.

– Я красив, красив, красив! – шептал он, заливаясь хохотом, повалился на пол и распластался, скаля белые ровные зубы в улыбке.

Затем поднялся, одернул светло-желтую куртку, провел ладонью по бордовой шелковой рубахе и подмигнул испуганно уставившейся на него темноволосой девушке, сидевшей в разобранной постели.

– Не бойся, просто… впрочем, тебе не понять. Вот, держи! – он бросил ей звякнувший кошель. – Приходи завтра снова, ты мне понравилась.

– Мне уйти?

– Да. Подожди, скажи: я красив? Говори правду.

– Конечно, господин, вы очень хороши. Редко встретишь кого-нибудь столь же симпатичного. – Девушка, отбросив одеяло, начала одеваться, время от времени с опаской поглядывая на Мейстера.

– Ладно, – он сел за стол и обмакнул перо в чернильницу, – сойдет. Пошевеливайся, ты меня отвлекаешь.

Перед ним лежал лист пергамента, наполовину исписанный, и Мейстер, аккуратно разгладив его, принялся водить пером:

«Что такое красота? Разве не сами люди придумали ее, разделив изначально целостный мир пополам? Уродство как антоним прекрасного появилось только благодаря человеку. Это он внес его в мир так же, как ввел в свою душу понятия зла и добра, хотя очевидно, что на самом деле не существует ни того, ни другого – все зависит от того, с какой стороны смотреть. Для человека носферату зло, а их уничтожение – добро. Для вампира же собственная смерть расценивается, разумеется, как зло, так же, как и пытающийся расправиться с ним человек.

Я заметил, что многих художников, живших в разное время (а я могу судить об этом, ибо прожил не одну сотню лет), тянуло к так называемым патологиям. Вспомним хотя бы Борсеха, Гольдаю или Кубирна. Кто осмелится сомневаться в том, что их картины – искусство? И тем не менее они воспевали уродство, каждый в свое время, но с одинаковой страстью. Это свидетельствует о том, что человек с каждой эпохой все более возвращался к теме смерти и страха перед собственной гибелью, ибо ему трудно представить себе нечто более ужасное, чем небытие. В этом видится непреодолимое желание человечества оправдать смерть, перекрасить ее в другой цвет, чтобы доказать самому себе, что она не так страшна».