— Эта женщина ваша жена?

— Нет, я не женат. Речь идет об особе, к которой я привязан.

— То есть некоторые изыскания предматримониального свойства?

— Если хотите, пусть будет так.

Майор сделал жест, как бы говоря, что ни на чем больше не настаивает и я могу дальше в это не углубляться. Потом спросил:

— А что заставило вас предпринять эти изыскания?

Я посмотрел на майора. Для директора конторы, которая называлась «Сокол», у него было совсем неподходящее лицо, совершенно не соответствующее этому зоркому имени. Его глубоко посаженные, маленькие, потухшие, невыразительные глаза наводили на мысль не о соколе, а разве что о слепом зяблике. Я сказал с намеренной резкостью:

— У меня есть основания думать, что эта особа мне изменяет.

Было очевидно, что майор не переходит прямо к делу, и сущности очень простому, не потому, что не понимает, о чем идет речь, а потому, что хочет соблюсти декорум.

Он спросил:

— Эта особа замужем?

— Нет.

— А вы женаты?

— Я уже сказал, что не женат.

— Простите, я забыл. Так, значит, у вас создалось впечатление, что эта синьорина… Речь ведь идет о синьо­рине?

На это я не мог ничего возразить и нетерпеливо сказал:

— Допустим.

— Простите, я неточно поставил вопрос. Я просто хотел знать, идет ли речь о девушке, живущей в семье, или о женщине, живущей своим домом и на свои сред­ства.

— О девушке, живущей в семье.

Тут он обронил загадочную фразу:

— Я так и думал.

Я не удержался и спросил:

— А почему вы так и думали?

— Именно от них больше всего хлопот. Очень юные девушки, лет восемнадцати — двадцати. Итак, у вас со­здалось впечатление, что синьорина вам изменяет…

—Да.

— Это самая распространенная причина. Простите, но девяносто из ста наших клиентов говорят то же самое. К сожалению, в семидесяти случаях из ста их подозрения обоснованны.

— Если они обоснованны, зачем они тогда обраща­ются в агентство?

— Чтобы удостовериться с математической точ­ностью.

— И вы можете гарантировать такую точность?

Майор кивнул сочувственно и снисходительно.

— Послушайте, вы, наверное, считаете, что занимать­ся подобными изысканиями может всякий, даже само заинтересованное лицо, но это не так. Между сыском, проведенным любителем, и сыском агента такая же раз­ница, как между анализом, который сделал дилетант на свой страх и риск, и тем, который выполнен сотрудни­ком научной лаборатории. Чтобы выяснить, чем вы боль­ны, куда вы пойдете — к шарлатану или в научную лабо­раторию с хорошей репутацией и признанную законом? Я думаю, вы обратитесь по второму адресу. Так вот, агент­ство «Сокол» и есть такая лаборатория — серьезная, с хорошей репутацией, признанная законом, — тут майор прервал свою речь, показав на диплом в рамке, висящий па стене у него над головой, — имеющая возможность научным путем добыть истину, в которой вы так нуждае­тесь, и обеспечить полную достоверность информации.

— Иными словами, — спросил я, чтобы потянуть вре­мя, — вы доискиваетесь до истины?

— Всегда доискиваемся. Редчайший, почти небыва­лый случай, чтобы у клиента остались сомнения. У нас прекрасные агенты, заслуживающие полного доверия, почти все они бывшие карабинеры или страховые аген­ты, практически не бывает такого, чтобы им не удалось чего-нибудь выяснить.

— И как долго длится наблюдение?

Майор сделал типично конторский жест: переложил с места на место карандаш, обхватил рукой подбородок и посмотрел на меня своими маленькими, черными, туск­лыми глазами.

— Я мог бы сказать, что две или три недели. Но я не хочу тянуть из вас деньги. Мы узнаем все за неделю. Если женщина кого-то любит, она встречается с ним не раз в неделю. Они видятся каждый день. Так что, если мы вы­ясним, что особа, находящаяся под наблюдением, каж­дый день или несколько раз в день видится с таким-то мужчиной, в руках у клиента окажутся доказательства, которые ему нужны. Разумеется, если клиент решит, что этого недостаточно, мы можем провести добавочные ис­следования, копнув еще глубже.

— Что значит «глубже»?

— Но простите, как можно сказать об этом заранее? Нужно ведь знать, о чем идет речь. Однако будьте увере­ны: недели совершенно достаточно. Прошу не обижать­ся, но ваш случай самый распространенный.

— Почему распространенный?

— Он самый простой. Вы даже не представляете себе, с какими сложностями нам порой приходится сталки­ваться. Значит, как я уже сказал, недели более чем доста­точно.

Я ответил: «Я вас понял» и некоторое время молчал. Я думал о том, что майор, пользуясь своими пресловутыми научными методами, добудет мне истину, но думал так­же, что истина майора — это не моя истина. В конце концов я спросил:

— А каковы условия оплаты?

— Десять тысяч лир в день. И доплата по договорен­ности, если особа, за которой надо следить, ездит на ма­шине, потому что в таком случае нашим агентам тоже придется пользоваться машиной.

Я сказал задумчиво:

— Она не ездит на машине, она ходит пешком.

— Тогда десять тысяч лир в день.

— И когда вы сможете начать?

— Прямо завтра. Вы оставьте мне все данные, я их рассмотрю, и завтра утром агент начнет наблюдение.

Тут я вдруг поднялся:

— Начнем через неделю. Этой особы сейчас нет в Риме, она вернется через неделю.

— Как вам угодно. — Майор Москони тоже поднял­ся. — Но если вы вдруг засомневались насчет цены, то можете навести справки и увидите, что другие агентства взяли бы не меньше.

Я ответил, что дело не в цене, и, повторяя, что вер­нусь через неделю, вышел.

Незаметно для себя, механически я вернулся в сту­дию и принялся ждать Чечилию, потому что это был как раз один из тех двух-трех дней в неделю, когда мы виде­лись. С недавнего времени я стал страдать бессонницей по причине вечной тревоги, в которой находился из-за отношений с Чечилией. Засыпал я сразу же, как только ложился, но проходил час, и я просыпался, как будто меня толкнули. Проснувшись, я начинал неотступно ду­мать о Чечилии и засыпал только под утро, чтобы про­снуться в обычный час, то есть слишком рано. В течение дня мне случалось, поддавшись усталости, заснуть там, где меня сморил сон, и проспать тяжелым сном два или три часа. Так случилось и на этот раз. Шторы были опу­щены, спокойный, теплый желтый свет наполнял комна­ту. Я лег на диван, повернулся на бок и стал рассматри­вать белый холст, натянутый на подрамнике около окна.

Я подумал, что мой холст пуст оттого, что от меня ускользает реальность. То есть это было то же самое, что с Чечилией: когда я думал о ней, в голове у меня была пустота, потому что она все время ускользала от меня, не давала собой овладеть. И физический акт, посредством которого, как порой мне казалось, я овладевал ею, в сущ­ности, то же самое, что порнографическая живопись Ба­лестриери: это было не настоящее обладание, как то была ненастоящая живопись. И как в своих отношениях с Че­чилией я разрывался между скукой и сексуальной одер­жимостью, так и в искусстве я колебался между плохой живописью и отказом от живописи. Вот я обратился в агентство «Сокол», чтобы узнать наконец о Чечилии что– то определенное, но ведь это было все равно что, решив вернуться к рисованию, начать вдруг изучать научный трактат о природе и составе материи! Мысли мои стано­вились все сбивчивее: холст мой пуст, думал я, потому что от меня ускользала Чечилия, а голова — потому что от меня ускользала реальность. Реальность и Чечилия — два эти слова все глуше отдавались в моем сознании: я смутно чувствовал, что в моих взаимоотношениях с тем и другим есть нечто общее, и мне даже показалось, что я понял, что это такое — общим была моя мания облада­ния. Мои взаимоотношения с Чечилией и реальностью кончались крахом, потому что именно обладание и ока­зывалось невозможным. Думая обо всем этом, я в конце концов устал и заснул.