В следующей папке фотографий было немного. Да всего три снимка там и было – вчерашние. Ева не сдержала улыбку, увидев их.

Она уже и забыть успела свои слова о том, что ей кажется: есть где-то фотографии девочки с короткой косичкой на горке в Александровском саду. Но теперь ей показалось, будто эти самые снимки и лежат у нее на коленях поверх раскрытой картонной папки.

Конечно, никакой косички не было, и ледяной горки не было, и вполне взрослая женщина с длинными волосами, уложенными низким узлом, стояла на аллее у кирпичной стены. Но выражение лица этой женщины показалось Еве совершенно незнакомым.

Неужели ее лицо – да что лицо, весь облик! – может сиять таким счастливым изумлением? На фотографии она остановилась, обернувшись – ну конечно, Артем ведь и сказал, чтобы она просто шла по аллее, – и даже в повороте ее головы было что-то стремительное, несомненно счастливое и трепетное.

Все три снимка были разными, и на каждом из них она была другая, хотя и сама не понимала, в чем заключаются неуловимые отличия – в улыбке, в движениях, в том, как падает свет?

И только трепетное выражение счастья, которым дышало ее лицо, оставалось неизменным.

Невозможно было больше делать вид, будто она не понимает… Но что ему сказать, Ева не знала.

В замешательстве смотрела она в свои же счастливые глаза на фотографиях.

– Я боялся, что вы увидите – и сразу уйдете, – вдруг услышала она. – Но все равно не мог… Не сердитесь на меня.

Она наконец подняла глаза.

Сквозь глубокое, ясное внимание, к которому Ева уже привыкла, она разглядела в его глазах робость. Но странным образом и робость его была проникнута все тем же неизменным чувством, которым отмечено было все его лицо и которое она так неточно называла вниманием.

И тут Ева впервые поняла, почувствовала, в чем состоит секрет этой неизменности. Его внимание не было сосредоточенностью и не было задумчивостью; это было очень сильное, очень направленное движение.

Серебристая линия его взгляда соединяла их так мгновенно и прочно, как если бы Ева ловила конец брошенной ей незримой, но неразрывной нити.

И это чувство – так неожиданно возникшей, но такой глубокой связи – заставило ее вздрогнуть посреди теплого летнего дня.

Она отвела глаза – поспешно, как будто убегая, прячась от него. Или от себя? Она снова стала перебирать фотографии, но теперь уже безотчетно, не вглядываясь в них и понимая, что ее выдают движения рук, торопливые и неловкие.

Так же безотчетно она увидела, как рука Артема ложится рядом с ее рукой поверх рассыпанных фотографий. Ева разглядела въевшееся химическое пятнышко, тонкий шрам у запястья, заметила какой-то легкий, почти неуловимый жест… Секунду спустя его рука накрыла ее руку осторожным, успокаивающим движением – и Ева замерла, боясь дышать. Прикосновение было едва ощутимо, но проникнуто таким сильным чувством, что ей показалось, будто Артем обнял ее.

Она не могла понять, сколько это длится. И не пыталась понять.

Он слегка сжал пальцы, но только для того, чтобы удержать ее руку, поднимая ее вверх, поднося к губам. Ева почти не ощутила его дыхания, когда он целовал ее вздрагивающие пальцы. Потом он перевернул ее руку и поцеловал ладонь, которую она беспомощно держала лодочкой, потому что не могла разжать от чувства большего, чем волнение. Потом еще несколько секунд не отнимал ее ладонь от своих губ. Потом приложил к своей щеке; она почувствовала тонкий изгиб скулы. Потом медленно опустил, но еще на мгновенье задержал под своей рукой.

Еве казалось, что их окружает невозможная звенящая тишина. Хотя они по-прежнему сидели на лавочке посреди Москвы, за спиной у бронзового Пушкина, и по-прежнему гудел вокруг них огромный город, и даже фонтан шумел по-прежнему, обдавая их мелкой водяной пылью, которой они не замечали.

Она подняла глаза, совсем без смущения. Она удивилась бы этому, если бы могла сейчас удивляться.

Ева никогда не видела, чтобы робость и твердость соединялись в одном взгляде. Но Артем смотрел на нее именно так.

– Что же нам делать? – помимо воли вырвалось у нее.

– Ничего, – сказал он, не отводя глаз. – Не сердитесь на меня.

– Я не сержусь. – Ева не слышала своего голоса. – Но… как же теперь?

Она хотела спросить его, как же теперь делать вид, будто ничего не произошло – с нею, с этим солнечным днем, с городом, с жизнью… Она не могла понять, почему хочет спросить об этом его, и еще меньше могла облечь свой вопрос в ясные слова.

Но, кажется, ему и не нужно было ясных слов. Или – он и без слов понимал все, что она еще только хотела сказать.

– Ничего не надо делать, – повторил Артем. – Вы если ничего не делаете – значит, ничего и не надо. Можно мне побыть рядом с вами?

Кажется, он тоже не слышал собственных слов – так странно, так необычно они звучали.

– Зачем вы спрашиваете? – Голова у Евы кружилась, сердце стремительно билось у самого горла. – А если бы я сказала «нет», разве…

– Все равно не смог бы, – не заставляя ее договаривать эту длинную фразу, произнес он – так же коротко, незавершенно и так же понятно ей, как ему понятны были ее незавершенные слова. – Только не уходите!..

– Я не уйду. – Она быстро прикоснулась ладонью к его груди и тут же отняла руку. – Я совсем не понимаю, что это.

– Это я вас люблю, – сказал он. – Больше ничего.

– Но это же невозможно. – Горло у нее совсем перехватило, голос срывался. – Разве это возможно?

– Да. Всегда было возможно, почему же теперь?..

– Всегда?

– Конечно. Не могло пройти, и не прошло. Но я боялся никогда вас больше не увидеть. Хотя не верил.

Их слова становились все более отрывистыми, даже несвязными. Но чем несвязнее становились слова, тем легче им было понимать друг друга. Как будто одна за другой спадали ненужные оболочки и все яснее, все неотменимее становилось то главное, единственное, что вдруг возникло между ними под шум фонтанных струй, в радужном ореоле водяной пыли.

– Не уходи, – повторил Артем, снова кладя свою руку на Евину. – Не уходи, прошу тебя. Второй раз я этого просто не выдержу.

– Тебе кажется. – Она последний раз попыталась представить, что происшедшее еще может измениться, сделаться небывшим; даже чуть-чуть повела рукой, но тут же почувствовала, как его пальцы дрогнули над ее ладонью, – и замерла снова. – Это только годы – твои годы… Они пройдут, и это пройдет.

– Какие годы? – Он вглядывался в ее лицо так, как будто не верил, что она не исчезнет, что и через минуту, и через час он все так же сможет вглядываться в ее лицо. – Ты знаешь, что это – годы?

– Не знаю, – согласилась Ева. – Сейчас – не знаю. Но ведь не может же быть…

– Но ведь есть, – в последний раз сказал он и, не отпуская ее руки, поднялся со скамейки.