– Здесь одевайся, – говорю. – Куда направился?!

– Да натрясу, Олег… Трухи сенной вон сколько.

– Не выдумывай! – ругаю. Обулся Володя, оделся.

Проводил я его за ворота. Пообещал приехать к нему в гости.

Ну, мол, и ты – ему – не забывай.

Да я и так тут, дескать, надоел… – прямо как мандарин из Поднебесной.

Вернулся я в дом. Проверил картошку – сварилась. Только сел за стол, есть приготовился, и за дверью, слышу, зашумели. Ну, думаю.

Без стука, как к себе домой, завалились. Загалдели сразу, будто на базаре. Черноокие и густобровые. Таджики, узбеки, думаю, цыгане ли? Нехристи, сказала бы мама. Нерусь, назвал бы их отец. Но согласились бы оба: все, дескать, люди. А у меня – картошка просто остывает. Ну, думаю, наслал же леший. Один мужчина и две женщины, но все усатые при этом – как мушкетёры. Все трое в кожаных пальто. Женщины в серых оренбургских шалях, мужчина в шапке рыжей – может быть – ондатровой. У всех, конечно, зубы золотые. С баулами больше себя. Тут же расстёгивают их, распахивают, на пол выкладывают содержимое. Мёд ташкентский предложили. Отказался я, конечно. Зачем мне, думаю, ташкентский мёд. Свой-то был, когда родители держали пчёл, не липовый, а настоящий, и тот в охотку только ел, изредка – с парным молоком и свежевыпеченным хлебом. Напористые. Еле отвязался. Не мёд, так куртку замшевую или кожаную, не куртку, так костюм спортивный или сумку купи у них, хоть расшибись. И ткань на шторы предъявили. Кое-как их, бесцеремонных, из дома выпроводил. Думал, выталкивать придётся. Ушли, недовольно гуркая, громко хлопнули воротами – наотмашь. Всю деревню обойдут, экзотические коробейники, для наших мест почти как папуасы, не без этого, зря сюда тащились, что ли.

Сам себе проспорю, если не увижу на днях на ком-нибудь из простодушных и сговорчивых яланцев новый спортивный, адидасовский, костюм. Или на окнах в чьём-то доме шторы новые.

В прошлый раз бродячие торговцы были, эти, другие ли – бензопилы китайского производства, дешёвые и надёжные, предлагали. Купил Плетиков, поддался соблазну – сломалась, хвалёная, сразу, на первой же обкате. Переживал Василий Серафимович после, но недолго – обмыл сломанную уже техническую обнову с Винокуром – и утешился, со смехом теперь о том, как повёлся, рассказывает. А торгашей и к дому своему близко теперь не подпускает – на своей ошибке научился.

Вернулся за стол. Взбудораженный. С картошки мундир, не обжигая уже пальцев, как с преступника, сдираю и думаю: и как это у меня нынче получилось – не поддался обаянию офеней, сам на себя не надивлюсь, мне же ведь втюхатъ что-нибудь, всучить – проще простого, помягче только поупрашивай, куплю, пусть за углом и выброшу покупку тут же.

Сижу и думаю, сердитый, хоть и не приобрёл удачно ничего: ну правильно, дом для меня, для них – торговая площадка. Обмакнул очищенную картошку в крупную соль, каменку, откусил, жую её, вкусную и ещё тёплую, с чёрным хлебом, кипятком запиваю и думаю: да ладно.

Весь день тёмный, в доме-то уж и вовсе, до сих пор ситный дождик, в окно вижу, сеет – оттепель, и на душе от этого непросто.

В тучах нет разрыва – тесно, в одну будто, сплотились, хоть и косматые, но прочные – не за что глазом зацепиться – одинаково всё, ровно серое.

Незаметно наступил и вечер – хоть и подкрался, но не испугал – сколько уж тут их наступало – вереница.

Что-то и есть совсем не хочется – даже и ужин не готовлю; проголодаюсь, думаю, поем картошку с огурцами – так и подумал-то: рассеянно.

И на диване посидел, по дому вволю набродился.

Письмо Молчунье, что ли, написать?… Нет, подожду её ответа. Начал в уме всё же писать: «Здравствуй, любимая…» – на этом и осёкся. В потёмках уже пришёл Виктор – за своей бутылкой. Получил её, сразу же и раскланялся – меня от дела отвлекать не стал, учтивый.

Только я посмотрел вечерний выпуск новостей по Первому каналу, «Время», что-то про Грузию и выборы в Украине, явилась за своей бутылкой Рая. Тоже не задержалась – тоже учтивая, как Виктор. За отростком герани забежит в другой, дескать, раз.

Когда угодно, мол.

Рая – из дому от меня, в дом ко мне – Гриша Фоминых, в воротах встретились, но скоро разошлись – Райка торопится куда-то.

Пока шло по телевизору какое-то кино американское про монстров всяческих и победившее, в конце концов, с помощью хорошего американского парня, добро, поговорили об охоте, о собаках, о везучих рыбаках и невезучих и о том, предположительно конечно, как жилось в Ялани первым поселенцам: вот уж те живности-то повидали тут, так повидали, а нас теперь, мол, завидки бери лишь. Ещё на памяти-то, дескать, нашей!..

От чая Гриша отказался. Ушёл нынче рано, не стал засиживаться – в завязке, завтра с утра за зайцами наведаться собрался в ельник: в Пасху жаркое будем есть, зайчатину, мол.

Ни пуха, дескать, ни пера.

Затопил я камин. Подсел к нему.

Забегал по дровам огонь – не насмотришься.

Взял Книгу.

Прочитал:

«И дана мне трость (подобная жезлу), и сказано: „Встань, и измерь Храм Божий, и Жертвенник, и поклоняющихся в нём, а Внешний Двор Храма исключи, и не измеряй его, ибо он дан язычникам (они будут попирать Святой Город сорок два месяца); и дам Двум Свидетелям Моим – и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, будучи облечены во вретище…“

…и отверзся Храм Божий на Небе, и явился Ковчег Завета Его в Храме Его – и произошли Молнии, и Голоса, и Громы, и Землетрясение, и Великий Град».

Стою после на отцовской веранде. Без полушубка. Давно так не было тепло здесь. Лицом к окну, спиной к тахте – то есть – к отсутствию; переживаю.

Стёкла обоих окон, южного и западного, в мелких каплях, как в испарине, – непроглядно. Проедет машина по тракту, свет фар на стёклах мелкими мазками, как на импрессионистической картине, сколько-то позолотится, прошла машина – и картины нет; другая едет – и картина повторилась. В глазах пятнится.

Накинул шапку и телогрейку. Вышел на улицу. Тепло в лицо волной – как радостною вестью.

Сердце забилось – так – на всё пространство; и пусть колотится, стою, не унимаю.

Дождик. Тьма кромешная – накрыла. Только в окнах соседского дома горит свет. Окна в моём оттуда, изнутри, лишь блики из камина озаряют.

У меня в доме тихо, у соседей шумно: Флакон, Валя-бичиха и Колотуй засветло ещё к ним, к соседям, видел я, по одиночке подтянулись.

Блестит от дождя освещенная из окна черёмуха в соседском палисаднике – из общей темноты выделилась. Моей берёзы будто нет, как капает с неё скопившаяся на её ветвях и серёжках морось, только и слышу; с неё и с крыши.

Стою. Думаю: то пусто, то густо; нынешний день приёмный прямо.