— Зебры! И правда, экзотика ждет у порога, в придорожных травах, в цветах и запахах, но ее ведь надо отыскать. Когда все серо и нет теней, вам, должно быть, недостает вашей зебры, — произнес Александр Тек.

— Дорогой мой, вы совершенно правы, и это одна из причин, по которой меня тянет в солнечные края. Огненная Земля! Сколько света, теней и длинных сумерек! Однако Огненная Земля меня разочаровала. Я ехал на юг, все дальше к югу, думая, по логике, что двигаюсь навстречу жаре, но, в противовес тому, чего я ожидал, мое путешествие шаг за шагом превратилось в экспедицию по безлюдным и бескрайним местам. Другой бы отчаялся, но я был молод, очень молод, и это все объясняет. Велосипед мой не перенес испытаний неровной дорогой, его шины превратились в лохмотья, колеса погнулись и из круглых, какими были вначале, вскоре стали квадратными и больше не могли катиться. Мне пришлось его бросить. Я похоронил его, как хоронят умершую возлюбленную, и, положив на его могилу большой цветок чертополоха, тоже увядшего, и последнюю баночку абрикосового варенья, удалился в слезах. Слезы застывали у меня на лице, и лишь этими солеными льдинками, которые я отдирал от щек и подбородка, я мог сдобрить муравьиные яйца — единственное свое пропитание. Из-за суровости климата я был вынужден кутаться в меха, все более и более густые — тем более густые, чем холоднее мне становилось. Эти приобретения меня разорили, и, сраженный обстоятельствами, я нехотя повернул назад, стараясь, как вы можете себе представить, миновать могилу своего велосипеда.

Но это было еще не все, что хотел сказать Дубляр-Депом. Его рассказ переродился в перечисление проблем, которые ему приходилось решать, и изложение речей, с которыми он обращался к содержателям сомнительных распивочных и подозрительных факторий, чтобы уговорить их одолжить ему денег. Успехи финансового порядка вызвали у него вполне обоснованную идею о его собственной силе убеждения, именно тогда он и решил заняться финансами и стать банкиром.

— В далеком порту, садясь на корабль, я как будто уже различал на горизонте берега Франции и развевающийся трехцветный флаг. Порывы ветра приносили с собой легкий запах свежей рыбы, столь характерный для банковских билетов, только что вышедших с печатного станка, и ободряли меня в моих планах на будущее. Я стал другим человеком — более спокойным, целеустремленным, проникнутым важностью того, что скрывалось в моих мыслях. Я вырос, пополнел, поправился настолько, что по возвращении Марселина нашла меня…

— Двойным! Правда, он удвоился, — поддержала она.

— Нет, не удвоился, а вдвое раздался. Ты говоришь обо мне, как о цене на шубу.

— Шуба! Шуба! Ах, тебе ли о них говорить! Та, что ты мне привез из твоей экспедиции, была просто страх: такая тяжелая, такая унылая, что я так и не решилась ее надеть. Когда я ее увидела, я расплакалась.

— Меха — это всегда уныло, — сказала Сесилия.

— О, я не согласна, — возразила Жильберта, — меха очень элегантны.

— А элегантность — это не роскошь, а средство обольщения, не так ли, Жильберта? — подхватил Гюстав.

Ужин подходил к концу; Гюстав и Дэдэшки без умолку говорили о добыче мехов, дублении кож и торговле шкурами, Александр ухаживал за Нану, а Жильберта страдала, чувствуя себя брошенной. Поль Ландриё молчал, Сесилия обернулась к нему и улыбнулась, словно призывая на помощь, и Гюстав, перехвативший эту улыбку, встал так резко, что месье Дэдэ поперхнулся последним кусочком персика.

У дверей гостиной дамы говорили друг другу: «Проходите, проходите», «Только после вас» и «Прошу вас», и Гюстав, шедший позади всех, задержал Поля в столовой.

— Я буду краток. Ясно, что вы не врач, — сказал он, — тогда кто же вы и что здесь делаете?

Поль ответил, что он в жизни не попадал в такое затруднительное положение; он входит в руководство компании «Земля и Луна» и несколько дней назад пришел к мадам Дальфор для того лишь, чтобы вернуть ей письмо, которое она потеряла в такси.

— Ее имя было написано на обороте конверта. Я поклонник мадам Дальфор, ее фотографии так часто появляются в газетах, и ее лицо многим снится. Мне очень хотелось с ней познакомиться, и я подумал, что мой поступок, каким бы нескромным он ни был, не сможет вас оскорбить.

— Мне кажется, вы могли бы предупредить о своем посещении.

— Я действовал в едином порыве. Это жалкое оправдание, но другого у меня нет.

— Но почему моя жена решила, что вы врач?

— Ну уж на этот вопрос, месье, может ответить только она сама, — сказал Поль, и Гюстав вошел вместе с ним в гостиную, где Сесилия, изнывая от тревоги, помогала Одиль разливать кофе.

Гюстав подозвал ее знаком, и все трое укрылись в проеме окна.

— Сесилия, ты знала, что этот человек не врач?

— Если бы я знала, я бы его не пригласила.

— Насколько я знаю, ты приглашаешь не только врачей?

— Нет, но с чего бы я сказала тебе, что он врач, если бы я так не думала? Ради удовольствия слышать, как ты назовешь его доктором? О нет, Гюстав.

— Каким же образом ты так ошиблась, когда месье принес тебе письмо, которое ты потеряла? И почему ты мне не сказала, что он тебе его вернул?

— Он мне его не вернул.

— Как это?

— Мадам Дальфор была более чем наполовину раздета, и я подумал, что именно ее наряд не только не позволял ей меня принять, но и вынудил ее выставить меня за дверь.

— Нет, дело было не в этом, я ведь ждала врача!.. Но врача, которого я не знала, как не знала и вас, а он как раз и не пришел.

— Я поговорю с Жильбертой по этому поводу, — перебил ее Гюстав.

— У меня переменчивое здоровье, — повторила Сесилия. — Когда вы пришли, я уже выздоровела. Я выздоровела, и вы уже больше не были мне нужны, я торопилась вернуться к примерке.

— А вы, месье, — обратился Гюстав к Полю, — вас не удивило, что моя жена выставляет вас за дверь и приглашает на ужин?

— Как же, я был очень удивлен и совершенно очарован.

— Месье Ландриё отдаст его моему брату, — воскликнула Сесилия.

Поль взялся за бумажник:

— Да, я отдам ему.

Их секретничанье продолжалось не больше пяти минут, но за это время уже сложились две группы. Александр, невзирая на бешенство Жильберты, увлек Нану в угол гостиной. Он находил ее красивой, но сожалел, что она придерживается этого нарочито небрежного стиля, роднившего ее с большинством ровесниц. Тогда как она считала себя эксцентричной, он находил ее банальной, потому что она одевалась по моде. Он же любил свежесть, белизну, хрупкость и все, до чего боишься дотронуться, чтобы оно не исчезло. Однако испанские мотивы Нану ему нравились, и он уже представлял, во что бы она могла превратиться, если бы ему было позволено заняться ее преобразованием.

— Вседозволенность дозволяет все и всему, даже сердцу, — сказал он ей. — Я вижу вас такой, какой я вас воображаю, то есть такой, какой вы могли бы быть. Если бы я был художником и написал портрет, который захотели бы купить тысяча человек, я был бы горд успехом своего произведения, но если бы я сумел создать женщину, которую тысяча мужчин захотели бы у меня отобрать, я бы ревновал — наконец-то ревновал! Вы выйдете на сцену, и у меня каждый вечер будет невесть сколько соперников среди зрителей. Я буду сомневаться в вашей верности и этим буду околдован.