Бельведерский оказался под крышей той самой башни, у подножия которой только что находился. Перед ним в кресле-качалке сидел древний старец. Он спал, издавая громкий рокот. Имейся у Бельведерского побольше опыта, он бы догадался, что это рычание – не что иное, как обыкновенный храп. Старец был сед. Длинные волосы покрывалом укрыли спинку мирно покачивающегося кресла. Густые белоснежные брови торчали жесткими щетками. Глаза старца были закрыты, но и так было видно, что они очень большие. Бельведерскому подумалось, что в открытом состояние эти глазки будут размером с его ладонь, он поразился такому нарушению пропорций. Нос старца уткнулся в усы – длинные, до полу. Маленькие ручки сцепились в замок над бородой, их еще можно было разглядеть, но все остальное скрывалось под белоснежным волосом. Борода старца была не просто густой и длинной – она была невероятно густой и невероятно длинной. Белые космы укутывали все тело спящего, устилали комнату и свисали в квадратное отверстие в полу, плющом увивая перила уходящей вниз винтовой лестницы.

– Хватит спать! Ты рискуешь пропустить самое красивое зрелище! – воскликнул Бельведерский.

Старик продолжал храпеть.

– Не смей спать, когда здесь нахожусь я – самый красивый и пропорционально сложенный!

И опять реакции – ноль.

– Проснись, уродливый старикашка! – воскликнул Бельведерский, опираясь рукой на подоконник и принимая картинную позу.

На этот раз старик отреагировал – он недовольно засопел, нахмурился и проворчал:

– Просил же меня не беспокоить! Будить только в случае пожара, да и то если не успеете вовремя вынести!

– Я тебе еще не успел помешать, старик! – возмутился Бельведерский.

– Когда успеешь – будет поздно. Я ведь еще даже и не проснулся. – Старик действительно спал – он даже не потрудился открыть глаза и посмотреть на того, кто потревожил его священный для всех обитателей этого мира сон. Огромные тяжелые веки, едва угадывающиеся под белыми пучками бровей и ресниц, дрогнули, но не поднялись. Старец не открывал глаз, он все еще надеялся, что незваный гость отправится восвояси.

– Да кто ты такой, чтобы распоряжаться тем, где мне находиться! – вскричал Аполлон Бельведерский.

– Я василиск, – ответил старик, и веки его слегка дрогнули – он надеялся, что незваный гость внемлет предпоследнему предупреждению и отправится туда, откуда прибыл. Причем не просто отправится, а побежит со всех ног! Но Бельведерский не знал, кто такой василиск, а если бы знал, то вряд ли побежал бы. Так что старик зря надеялся, что ему не придется отрываться от просмотра пятьсот двенадцатой серии недавно начавшегося сна.

– А я Аполлон Бельведерский, – представился наглый возмутитель спокойствия, снова приняв картинную позу, – и мне плевать на тебя! Я буду стоять здесь, пока не окаменею!

– Ты сам это сказал, – вздохнул старик.

Василиск поднял руку, двумя пальцами приподнял тяжелое веко правого глаза и окинул наглеца пронзительным взглядом. Бельведерский окаменел.

– Сбылась мечта идиота. – Старик вздохнул, и этот вздох был таким мощным, что потоком воздуха каменную статую вынесло в окно.

Так бесславно и закончил бы свои дни Бельведерский красавчик, превратившись в груду камней у подножия башни, если бы его не подхватили сварливые птицебабы. Они затащили мраморного атлета в башню, только этажом ниже комнаты василиска. Туда, где дружная стая устроила коллективное гнездовье. Птицебабы поставили статую так, чтобы с любой стороны можно было им полюбоваться.

– Какой красивый, какой красивый! – шептали они, но каменному Бельведерскому было уже все равно – он был счастлив. Находится в центре внимания и все вокруг им восхищаются – что еще, казалось бы, надо для счастья?

Но по странной иронии судьбы Бельведерский продолжал чувствовать. Снова став статуей, он не потерял эту способность. А еще он не утратил способность думать. Аполлон Бельведерский вдруг со всей безнадежностью ощутил неподвижность еще недавно такого сильного и ловкого тела. Ему захотелось сорваться с места и побежать, захотелось почувствовать, как мышцы перекатываются под кожей, как упруго ступни отталкиваются от мягкого ковра лесной травы. Захотелось почувствовать вкус пищи. Нет, мраморное тело не доставляло ему неудобств, но разум-то помнил! Разум помнил все, а сердце на эти воспоминания реагировало более чем странно – оно сжималось так, будто что-то важное навсегда стало недоступно. Бельведерскому захотелось, чтобы эта боль ушла, как тогда, в лесу, но каменные глаза слепо смотрели на мир – и не видели его.

Горгона Медуза прибыла в замок Акавы – королевы лесных оборотней и по совместительству невестки старого цыгана. К тестю Акава испытывала самые теплые чувства и приняла его со всеми возможными почестями. Она не забыла, как он безоговорочно принял страшную гигантскую лягушку в качестве жены своего единственного сына. Она сама выбежала навстречу.

– Барон! – воскликнула Акава и бросилась на шею тестю.

– Здравствуй, Акава, – сказал Барон и обнял невестку. – А где мой сын?

– Он бросил меня и даже не сказал до свидания. – И королева разрыдалась.

– Как же так?! Он пять лет жил с лягушкой и вдруг бросил тебя, когда ты стала такой красоткой, что пальчики оближешь? – Барон так расстроился, что его разноцветные глаза – один зеленый, другой карий – стали почти одинаковыми по цвету, темно-серыми, словно грозовая туча.

– Я немного пошутила над ним, – сказала Акава. – Я его воровать отучала.

– Что?! – Барон сначала опешил, а потом расхохотался. Он присел и, хлопая себя по коленям, просто покатывался со смеху!

– А что в этом смешного? – Акава нахмурилась. Она теребила край шелкового плаща и кусала губы, ее острые длинные ушки вздрагивали. – Он все-таки муж королевы!

– Отучить воровать, – выдохнул старый цыган и вытер слезы. – Скажи-ка, девушка, а тебя можно отучить в животных перекидываться?

– Что ты! – Королева лесных оборотней топнула ножкой. – Как можно против природы идти?!

– Так и Самсон. Природу, Акавушка, не переделаешь! И потом, ты разберись, кто ты – королева, от которой сбежал муж, или жена цыгана, который еще и вор в придачу?

– У меня должно быть королевское достоинство! – Акава надменно задрала подбородок.

– А спать ты с кем будешь? Тоже с королевским достоинством? И обнимать тебя ночью тоже оно будет? И целовать так, что шкура лягушачья расплавилась, тоже достоинство королевское? А утешит тебя, когда будешь расстроена, наверное, гордость королевы?

Акава, слушая тестя, рыдала. Она вытирала лицо кончиком плаща и ревела, напоминая капризного ребенка.

– Нет… Самсон меня должен целовать и утешать…

– Когда же он тебе задолжать-то успел? – Барон нахмурился. – Ничего он не должен. И вообще, девушка, никто не обязан тебя целовать. Целуют только тогда, когда хочется. И крепко обнимают, когда душа тянется, а сердце стучит так, что готово выпрыгнуть из груди. А по приказу, милая, по приказу ты получаешь только подданного, который, кстати, это подданство в любой момент может сменить. Что мой сын и сделал.