– А вы, значит, все вынюхиваете? – продолжала она, прикурив. – Не знаю, что вы тут искали, но нашли вы вот что.

Мужчина озадаченно уставился на сырой сад, нависшие над ним фронтоны и мокрую плитку под ногами.

– Я имею в виду меня, – сказала Криллинг с каким-то свирепым нетерпением. – Рассказываете про меня полиции всякие сказочки, а сами даже не знаете, в чем дело. – Тут она опять качнулась вперед и совершенно бесстыдно – Генри внутренне ужаснулся – задрала юбку – так, что обнажилось бедро над чулочной резинкой. Белая кожа на нем была сплошь покрыта мелкими крапинками – следами уколов. – В астме, вот в чем. В таблетках от астмы. Их надо сначала растворить в воде – та еще работенка! – а потом набрать в шприц.

Арчери считал, что его не так легко шокировать. Но теперь он был потрясен. Он чувствовал, как к его лицу приливает кровь. Дар речи покинул его – сначала от смущения, потом от жалости к этой девушке, смешанной со смутным раздражением против человеческой природы вообще.

– И что, помогает? – спросил он как мог спокойно.

– Возвышает на некоторое время, если вы понимаете, о чем я. Ну, вроде как вас, когда вы псалмы поете, – ухмыльнулась Лиз. – Я жила с одним типом, он меня на иглу и посадил. Я тогда работала в таком месте, где можно было достать все, что надо. А потом вы прислали этого ублюдка Бердена, и он припугнул мою мамашу. Теперь, как у нее таблетки кончатся, она должна ходить за ними сама, да еще и рецепт получать каждый раз снова.

– Понятно, – сказал пастор, чувствуя, как ускользает надежда. Так вот, значит, что имела в виду миссис Криллинг. В тюрьме не будет ни таблеток, ни шприца, а значит, Элизабет будет вынуждена раскрыть свою зависимость или…

– Вряд ли вам стоит бояться полиции, – сказал он, сам не зная, могут ли стражи порядка что-нибудь сделать ей или нет.

– Да вы-то откуда знаете? У меня еще осталось двадцать штук, вот я и пришла сюда. Постелила себе наверху, и…

Генри перебил ее:

– Так это ваш плащ?

Вопрос удивил девушку, но ненадолго, и выражение презрения снова вернулось на ее лицо, состарив его вдвое.

– Ясное дело, – сказала она язвительно. – А вы думали чей, Пейнтера? Я вышла забрать кое-что из машины, защелку на двери оставила открытой, а когда вернулась, вы со своей дамочкой были уже здесь. – Священник не сводил с нее глаз, старательно сдерживая себя. Впервые в жизни он испытал сильное желание ударить другого человека по лицу. – Сначала я не хотела входить, – продолжала Криллинг, переключившись на вторую из доступных ей тональностей – детскую жалость к себе. – Но мне нужен был плащ – в кармане лежали таблетки.

Она глубоко затянулась, а потом швырнула окурок в мокрые кусты.

– Зачем вы сюда приперлись – сцену убийства восстановить захотелось? – поинтересовалась она. – Или примерить его шкуру на себя?

– Чью шкуру? – прошептал он пересохшими вдруг губами.

– Пейнтера, разумеется. Берта Пейнтера. Моего дяди Берта. – Голос Лиз снова звучал дерзко, но руки у нее уже тряслись, и глаза остекленели. Развязка приближалась, и викарий ждал ее, как подсудимый ждет своего приговора, зная, что он неминуемо будет, зная даже, каким он будет, но все же в глубине души надеясь на нечаянную милость. – В тот вечер, – продолжала она, – он тоже стоял там, как сегодня вы. Только в руках у него было полено, и оно было все в крови, и сам он тоже. «Я порезался, – сказал он. – Не смотри, Лиззи, я порезался».

Когда нечистый дух исходит из человека, бродит он по пустыне, ищет отдыха и не находит. Тогда говорит он: вернусь в дом, из которого вышел.

Псалом четвертого дня Поста

Она обращалась к себе, словно к другому: «Ты сделала то», «Ты сделала это». Арчери понял, что присутствует при исповеди, какой не удостаивалась ни ее мать, ни кто-либо из психиатров, и был восхищен. Необычное использование слова «ты» помогало ему ставить себя на место маленькой девочки, видеть ее глазами, чувствовать ее чувствами, вместе с ней переживать ее нарастающий ужас.

Она сидела в сыром полумраке на том самом месте, где все это когда-то для нее началось, сидела и не двигалась. На ее лице жили, казалось, только веки. Иногда, в самые страшные моменты повествования, они опускались, а затем под медленный выдох поднимались снова. Генри никогда не бывал на спиритических сеансах – он не пошел бы на подобное мероприятие, даже будучи приглашенным, так как считал их несостоятельными с теологической точки зрения, – однако ему приходилось читать о них. И теперь, слушая Элизабет Криллинг, которая бесстрастно и монотонно излагала события своего давнего прошлого, он думал о медиуме, впавшем в транс. Ее рассказ близился к концу, и облегчение на ее лице мешалось с усталостью, как у человека, сбросившего с плеч тяжкий груз.

– …Ты надела пальто – свое лучшее пальто, ведь на тебе было самое нарядное платьице – и побежала через дорогу в соседний сад, мимо оранжереи. Никто тебя не заметил, потому что вокруг никого не было, – говорила она. – Или все же был? Вот, кажется, затворилась потихоньку задняя дверь…

Ты тихонько обошла дом и увидела, что это дядя Берт вышел в сад.

– Дядя Берт, дядя Берт! У меня новое платьице! Можно я пойду покажу его Тесси? – обратилась ты к нему.

И вдруг ты испугалась так, как не пугалась еще никогда в жизни, потому что дядя Берт так странно дышал, часто-часто, и кашлял, как папа во время своих приступов. Потом он обернулся, и ты увидела, что он весь в чем-то красном – красное было на его руках и на плаще.

– Я порезался, – сказал он. – Не смотри, Лиззи! Я просто порезался.

– Я хочу к Тесси! К Тесси!

– Не ходи туда!

– Не трогайте меня! Я в новом платье. Я маме расскажу!

Он стоял перед тобой, весь выпачканный красным, с головой, похожей на голову льва – большой толстогубый рот, широкий нос, курчавые рыжеватые волосы… Да он и был как лев на картинке в той книжке, которую мама не велела тебе трогать…

Красное забрызгало ему лицо и даже стекало из уголка его рта. И тогда он приблизил это страшное лицо к твоему лицу и закричал на тебя:

– Только попробуй скажи ей, Лиззи Криллинг, ты, маленькая задавака, я с тобой такое сделаю! Где бы ты ни была – и где бы я ни был, – я найду тебя – слышишь, найду! – и прибью тебя, как только что прибил старуху!

На этом все кончилось. Пастор сразу понял это по тому, что рассказ девушки прервался и она выпрямилась со звуком, похожим на стон.

– Но потом вы все-таки вернулись? – спросил Арчери. – Вы же пришли сюда еще раз, с матерью?

– С матерью! – воскликнула Элизабет. Викарий не удивился бы, если бы она заплакала. Но этот горький, отчаянный смех его поразил. Он прервался на самой высокой ноте, когда она пустилась в бурные объяснения: – Мне было пять лет, всего пять, понимаете? Я даже не сообразила, что он имел тогда в виду. Мне было страшнее признаться ей в том, что я уже была там. – Генри обратил внимание на это «ей» и интуитивно понял, что больше не услышит от нее слова «мать». – Поймите, я даже не знала тогда, что это кровь, думала, наверное, что это краска. – А потом мы вернулись. Мне не было страшно заходить в дом, я ведь не знала, кого он назвал старухой. Наверное, когда он пригрозил прибить меня, как только что прибил старуху, я решила, что он говорит о миссис Пейнтер. Он знал, что я видела, как он однажды ударил ее. И я нашла тело. Вы ведь это знаете? Господи, какой это был ужас! Я и тогда ничего не поняла сразу. Знаете, что я подумала? Что она вроде как лопнула.