К крыльцу вели деревянные ступеньки. Театральная декорация к пьесам Островского. Осень, двор, дом с крыльцом.

Первое, что спросил Домажлицкий, это как мы его нашли. Кто мы такие, его не интересовало. Алеш объяснил про Союз композиторов.

— А я думал, меня давно нет в живых, — насупился Домажлицкий.

— Прекрасный день, — вздохнула Билли, — а начнутся съемки, небо затянет, и свет будет плохой.

Однако мысль о том, что съемки когда-нибудь все-таки начнутся, была лучезарной.

— Здесь тата дрессировал лошадей, — сказала женщина, указывая из окна на желто-зеленую лужайку. — Теперь какие ему лошади! Но жокейский костюм храним, тата обязательно вам его покажет.

— Вы его дочь? — спросила я.

— Я его жена, и зовут меня Итка. — улыбка застыла на ее губах. — Это кто с вами, цыганка? — спросила она Алеша шепотом.

Цыган здесь боятся панически. А Вики темнокожая, замотана в красный платок, черные огромные глаза, большой красный рот, в ушах тяжелые серьги и пальто до пят.

Алеш успокоил Итку, и она попросила тайм-аут — ей нужно привести тату в порядок. Воспользовавшись паузой, мы отправились на «съемочную площадку». Дорога, железный забор, просторный двор, отцветают георгины и астры, хорошо для общего настроения… Лишь бы Домажлицкий не подвел.

Сюита для двух тромбонов

Пять минут — и композитор облачен в белую рубашку и коричневый пиджак. Внешность вполне примечательная — сам маленький, а голова большая, лысая, седые волосы веером распушены вокруг ушей. Рука оттопыривает ухо, чтобы лучше слышать, чтобы понять, откуда на него, когда он уже улегся умирать («Две недели не вставал», — сказала Итка), свалились такие гости и что ему с ними делать. Да, он был в Терезине, да, он писал легкую музыку.

— Швенк! — прокричала ему Вики в ухо. Домажлицкий призадумался. Но не Швенк был причиной его изумленного молчания.

— Откуда взялась эта жгучая красавица? Я в раю… Но как я туда попал, минуя похороны?

— Тата, не отвлекайся, ты помнишь Швенка, ты мне про него рассказывал!

Домажлицкий поднял брови.

— Что вспоминается вам при имени Швенк? — спросила Билли по-немецки.

— Zní! — воздел указательный палец Домажлицкий — Zní! Maly vězni… — пропел он. — Стихи Швенка, музыка — моя.

Фортуна повернулась к нам лицом, главное — действовать осторожно, не расспрашивать Домажлицкого о Швенке. Приберечь живой рассказ для съемок.

Итка раскрывает перед нами толстый фотоальбом. Шкодливый мальчик Домажлицкий анфас, вдохновенный юноша Домажлицкий в профиль, красавец мужчина Домажлицкий с красавицей женой и сыном. Оба погибли. Семейная фотография клана Домажлицких — человек сто, не меньше. Итка аккуратно вынимает из уголков снимок, поворачивает обратной стороной. Он весь исписан именами, подле некоторых стоят крестики.

— Это те, кто выжил. Когда мы с татой встретились, у него память была как у молодого. Конечно, не на все имена. Те, что назвал, я записала.

Домажлицкий берет из рук Итки снимок и после долгих напряженных поисков останавливает указательный палец на чьем-то лице.

— Мама? — и смотрит вопрошающе на Итку, не ошибся ли. Нет, угадал правильно.

Итка вышла за него двадцать лет тому назад. После развода с русским выпивохой попался непьющий еврей. У нее нет национальных предрассудков, зато есть две дочери. Тата обучил их музыке, теперь обе играют, одна на скрипке в Праге, другая на виолончели в Австралии. Исполняют и татины сочинения.

— Поставь им, пусть слушают, — велит Домажлицкий.

Мы перешли в другую комнату, расселись.

— Австралийскую? — спросила Итка угодливо.

— Нет. Отечественную.

— В исполнении оркестра чешского радио и телевидения?

Домажлицкий кивнул. И тут откуда ни возьмись примчалась белая собачонка.

— Моя Белянка, — Итка взяла ее на руки и поцеловала в нос, — моя радость.

Домажлицкий с умилением смотрел на Итку с Белянкой и на пришельцев, которые откопали его через Союз композиторов. Значит, он еще числится в композиторах. Но что хотят пришельцы? Снять кино о нем? Или о тех, кто не вернулся? Он указал пальцем на семейный альбом. Итка поняла и, не выпуская из рук Белянку, отнесла альбом на место.

— Сюита для двух тромбонов.

Домажлицкий дирижировал, утопая в кресле, Вики подпевала.

За окном — золотая осень, Белянка виляет хвостом у ног композитора. Иткины темные глаза искоса подсматривают за нами: нравится нам ее тата — или так себе? Хороший он композитор или нет, ей судить трудно. Она знает, что мы хотим снять ее мужа в фильме про Швенка, и волнуется за последствия: вдруг он ничего, кроме песни, не вспомнит?

— Все равно будем снимать, — успокоили мы Итку.

— Тата у нас был наездником! Однажды прискакал в жокейском костюме к зданию госбезопасности, в каком это году было, тата?

Домажлицкий выпятил губу и развел руками.

— Вскоре после танков, в семидесятом, кажется.

— Еврей-жокей! — Итка смеялась, вспоминая. — И говорит мне: «Итка, щелкни, как я восседаю на Серке».

— Это был Темка, а не Серок, — поправил Домажлицкий.

— А по-моему, Серок.

— А я говорю — Темка.

Итка ушла в другую комнату, вернулась с фотографией.

— Это кто по-твоему, тата?

Домажлицкий свел брови.

— Темка!

— С татой лучше не спорить, — подмигнула нам Итка, — тот еще экземпляр! По сей день куражится — разгуливает по нашей глухомани в шортах и с тросточкой. — А все-таки объясни режиссеру по-немецки, зачем ты прискакал к зданию госбезопасности, чего тебя туда понесло?

— Да надоели дураки за полвека, — ответил он по-чешски, а Алеш перевел на английский. Вики смеялась.

— Итка, узнай у господина продюсера, чья это продукция.

— Немецкая, — ответил Алеш.

— А красавица откуда?

— Из Израиля.

— Об этом — никому! Вокруг антисемиты.

— Где антисемиты, в Блевице? — переспросила Вики.

— Да где их нет, — ответила Итка за мужа.

— Около нашего дома — огромное еврейское кладбище, — сообщил Домажлицкий. — При коммунистах никому до него дела не было, закрыли — и забыли. А теперь сторожку вместе с кладбищем выкупили наши соседи, развели там немецких овчарок, выкорчевали надгробные плиты, превратили сторожку в царские хоромы, разбили сад с качелями, устроили бордель! — Домажлицкий рассказывает, Алеш переводит. — Но хитрые! Скорее всего, кто-то их надоумил не трогать надгробия около забора. Чтобы место считалось историческим памятником и охранялось государством. Вскоре эти проходимцы стали гидами. Раз в неделю «кладбище» открывается для посещения, а в остальное время там бордель.